— Это вы знаете, господин Шварценберг, — покровительственно улыбнулась Вера Георгиевна, готовя зятю сокрушительный удар. — Только вы не представляете себе, о какой сумме идет речь.
— А меня не интересуют преступные деньги, даже если речь идет о миллионах долларов, — гордо произнес Генрих.
— Речь идет не о миллионах долларов, господин Шварценберг, — спокойно и медленно произнесла дама, глядя собеседнику прямо в глаза. — Речь идет о многих десятках миллионов долларов…
На сей раз строгое лицо Генриха чуть дрогнуло. Он внимательно поглядел на гостью.
— Так-то вот…, — с наслаждением произнесла она, видя, что произвела впечатление на сурового тевтона. — И эти деньги мы поделим с вами пополам. Я уверена, что при всей вашей зажиточности вы о таких суммах не можете даже и мечтать.
Генрих взял с тарелочки печенье, разломил пополам и начал тщательно жевать его.
— Вы, очевидно, так называемые «новые русские», о которых теперь пишут все западные газеты, — произнес он.
— Очевидно, да. Но это все слова, ярлыки, газетные штампы. Главное — дело. Эти деньги нужно перевести куда-нибудь в свободную зону, так как в России начинает подниматься громкий шум о всяких там заграничных счетах крупных российских чиновников. Этот шум нам с вам не нужен, не так ли, господин Шварценберг? Главное, все сделать быстро и аккуратно. Когда моя дочь сможет выйти из больницы и заняться этими важными делами? — уже чувствуя себя хозяйкой положения, спросила Вера Георгиевна.
— Я не могу ответить вам на этот вопрос, потому что сам не знаю на него ответ. Барбара очень слаба, у неё сильнейший стресс после автокатастрофы. Вы позволите, если я в вашем присутствии выкурю сигару, мадам?
— О конечно, какие могут быть церемонии? — окончательно почувствовала себя дома Вера Георгиевна.
Генрих закурил сигару, и комната наполнилась приятным сладковатым дымом. Воспоминания овладели им. Он вспомнил своего отца, отпрыска старинного германского рода. Он подозревался в участии в заговоре против Гитлера и, хотя вина его не была доказана, он угодил в концлагерь. На его счастье, война скоро закончилась, и отец вышел на свободу, больной, истощенный, но живой. За это время советской авиацией было разбомблено его родовое имение, а счета в банках были экспроприированы нацистской властью. Он остался совершенно нищим. После войны их семья бедствовала, отец так и не дожил до благополучия. А сам Генрих созидал свое будущее состояние с нуля, по крупицам. А ведь отец мог и не бороться с нацистской властью, и тогда бы на его счетах осталось немало денег. Он мог бы перевести эти средства в надежное место, у него была такая возможность. А он пошел против своей выгоды, его добрый, отважный красавец-отец. Он, оберштурмбанфюрер контрразведки, потомок старинного рода, ушел в концлагерь одним человеком, а вышел оттуда совершенно другим, больным, сломленным издевательствами. Генрих видел перед собой большие печальные глаза отца, глядящие на него из другого мира, он видел бледную, полубезумную мать, не знавшую, чем ей кормить в осажденном Берлине своих двух детей. Мать все отдавала им, ему, Генриху и младшему брату Вильгельму. Но Вильгельм умер в конце апреля сорок пятого года, подхватив какую-то инфекцию. Его слабенький организм был не в состоянии справиться с болезнью, хоть и не столь уж опасной. Когда он умер, ему было семь лет. Генрих помнит его прекрасные голубые глаза, с каким-то далеко не детским осуждением глядящие на остающихся на Земле мать и брата. Какие глаза, так похожие на глаза отца… Бедный добрый Вильгельм… Это был такой славный мальчуган, он любил волшебные сказки и катание с ледяных горок…
Глаза Генриха увлажнились, он докурил свою сигару и тихо произнес:
— Вы не могли бы оказать мне большую любезность, фрау Вера?
— Какую? — нагло глядела на него гостья. — Все, что угодно вашей душе, господин Шварценберг.
— Прекрасно. Тогда убирайтесь отсюда вон, — ещё тише сказал Генрих.
— Что? — округлила глаза дама.
— Вон отсюда!!! — Генрих вскочил с места и схватил со стола хрустальную пепельницу, намереваясь швырнуть её в лицо даме. Тут же в дверях появилось встревоженное шумом лицо охранника.
— Герр Шульц, — стараясь взять себя в руки и не желая распоясываться при охраннике, сказал Генрих. — Проводите эту даму, запомните её хорошенько и никогда больше сюда не пускайте. Вы поняли меня?
— Ты пожалеешь об этом, старый мудак, — прошипела по-русски незваная гостья. А по-немецки сказала громко: — Спасибо за радушный прием, господин Шварценберг. Передавайте привет своей жене.
— Непременно передам, — уже совершенно успокоившись и придя в себя, сказал Генрих. — Благодарите Бога, что я не сдаю вас в руки полиции.
— Но почему, герр Шварценберг? — нарушил правила этикета охранник. — Ведь она же угрожает вам. Я так полагаю, хоть и не понимаю языка, на который она иногда переходит.
— Нет, — твердо произнес Генрих. — Я не хочу пачкать свои руки. Пусть уходит восвояси.
— Прошу, фрау, — встал перед Верой Георгиевной охранник. — Прошу вас на выход.
Не говоря ни слова, гостья встала и вышла в открытую дверь, охранник проследовал за ней.
«Однако, она не оставит бедную Барбару в покое», — напряженно думал Генрих. — «Деньги-то лежат на её имя, и какие деньги… Но что делать? Не тревожить же Барбару ради этого? Что делать, что делать?»
— Стойте! — крикнул он, вставая с места. — Подождите! Вернитесь!
Вера Георгиевна ещё не успела покинуть гостеприимный дом Шварценбергов. Она в сопровождении охранника вернулась в комнату.
— Так-то лучше, дорогой мой, — улыбалась она. — Так будет гораздо лучше для всех нас. Мы не в таком возрасте, чтобы делать неразумные поступки.
— Посидите здесь, — мрачно глядя на нее, сказал Генрих. — Я дам распоряжения прислуге. Нам подадут ужин и приготовят для вас комнату. А потом поговорим поподробнее.
Вера Георгиевна, вальяжно закинув ногу за ногу, расселась в кресле. Через несколько минут в комнату вошли Генрих и охранник.
— Пожалуйста, сюда, — вдруг широко улыбнулся Генрих, приглашая даму пройти за ним. Ничего не подозревая, гостья встала. Генрих шел впереди нее, охранник сзади.
— Одну минутку, — остановил её Генрих, тут же сбоку открылась какая-то маленькая дверца, и герр Шульц сильно, хоть и аккуратно впихнул туда незваную гостью. Там оказалась довольно чистая кладовка.
— Вам придется пока побыть здесь, — сказал Генрих, запирая снаружи дверь. — Не могу сказать, что там очень уютно, но полагаю, что там все же комфортабельнее, чем в русской тюрьме, куда вас, видимо, скоро препроводят. Кладовка довольно просторна, там можно присесть или прилечь. Крыс и мышей нет, мы с этим боремся неукоснительно и регулярно. Извините меня за вынужденную меру предосторожности.
— Откройте! Немедленно откройте! — кричала дама, колотя кулаками в запертую дверь. — Вам самому будет плохо, вы пожалеете об этом!
— Не думаю, — философски заметил Генрих, и они с охранником молча разошлись по своим комнатам, как будто ничего и не произошло.
Гостья успокоилась минут через пять, так как поняла, что стучать и требовать чего-то было совершенно бесполезно.
«Одумается завтра, старый идиот, законник чертов», — решила она, облюбовала себе место в углу кладовки на каких-то старых покрывалах, одним из них накрылась и стала ждать развязки этой драмы.
Генрих же за это время обследовал содержимое её сумочки. Там была кредитная карточка, паспорт на имя Петровой Софьи Алексеевны, тысяча дойчмарок, двести долларов и визитка гостиницы, в которой она остановилась. Больше ничего не было — только косметика.
«Что делать?» — думал Генрих, куря внеочередную сигару, что уже явно неблагополучно сказывалось на его сердце. — «Неплохо бы сдать эту даму в полицию, но ведь она как-никак мать Барбары, это не вызывает сомнений. Мало того, что сдавать в полицию мать жены как-то проблематично, так ведь может всплыть вся эта грязная история. И в каком положении тогда может оказаться моя бедная Барбара, которая за последние несколько дней дважды вернулась с того света. В третий раз она уйдет туда уже навсегда… Да, положение очень сложное…»