У двухэтажного ветхого домика с мансардой они простились, условившись встретиться снова. Потом было еще несколько свиданий. И всегда, когда они бродили по кривым Арбатским переулкам, Володей овладевало чувство старшего брата, опекающего младшую сестренку…
Володя рассказал приятелю и о неожиданной встрече у Нарышкинской больницы и о букетике фиалок, купленном у памятника Гоголю. Некоторое время друзья шли молча. От мостовой, стен домов, листвы, омытых ливнем, веяло прохладой. Тучи рассеялись, в небе ярче засветились звезды.
Пашка выслушал рассказ внешне равнодушно. Но на самом деле его одолевали сомнения. Он опасался, что эта внезапная любовь может сбить парня с толку, наделать беды. Неподходящее сейчас время, чтобы волочиться за девицами. Конечно, не так уж было бы все страшно, если бы он увлекся девушкой свойской. Такой, которая могла бы стать верным товарищем в это суровое время. А кто эта Катя Коржавина — изнеженная гимназистка, кисейная, должно быть, барышня, маменькина дочка? А вдобавок ко всему — братец белогвардейский связной. Неподходящая компания для революционера-чекиста…
Но Устюжаев молчал, сдерживая себя, он понимал, что сейчас, когда Володе нужно быть предельно собранным, о Кате Коржавиной лучше не упоминать. Придется с ним поговорить начистоту позже…
И все же, чтобы в какой-то мере предостеречь друга, напомнить о необходимости быть осторожным, Павел желчно произнес:
— Черт принес этого лицеиста.
Володя сразу догадался, что Пашка осуждает его увлечение. Он вспыхнул и с необыкновенной горячностью возразил:
— Катя к его похождениям никакого отношения не имеет. Она просто по-человечески его пожалела. Близкий родственник, сирота, больной. Разве можно ее за это осуждать?
Неподалеку от дома, где сейчас жил Володя, они простились. Устюжаев повернул на набережную и зашагал на далекую Чудовку. А Корабельников проскользнул во двор, поднялся на второй этаж и постучал в дверь.
Глава третья
Митя Ягал-Плещеев очнулся от забытья на рассвете. Солнце еще не встало, но в чисто выбеленной просторной палате было совсем светло. На железных кроватях спали больные. В окно была видна густая зелень лип. Это напомнило Мите усадьбу, пору далекого детства. Он вздохнул, закрыл глаза и опять заснул крепким, здоровым сном.
— Кризис миновал, пульс нормальный. Выкарабкался парень…
Эти слова Митя услышал как бы издалека и проснулся окончательно. Возле постели на табурете сидел толстый доктор в халате и пухлой рукой щупал у Мити пульс. Рядом с ним стояла медицинская сестра.
— А-а, проснулся, — весело сказал доктор, встретив Митин взгляд. — Доброе утро. Как чувствуешь себя? Оживаешь? Теперь дело пойдет на поправку.
Он встал, собираясь двинуться дальше, но Митя спросил слабым голосом:
— Доктор, что у меня было?
— Сыпной тиф, дружочек. Самая модная сейчас болезнь. Но ты молод и вынослив. Самое опасное для тебя уже позади. Поправишься быстро…
— Доктор, я страшно голоден.
Толстяк засмеялся.
— Ничего удивительного, организм отощал. Да придется, милый, немного потерпеть. Сразу на пищу набрасываться нельзя, вредно.
— Дайте кусочек хлеба. Хоть корочку, ради бога!
— Хлеба — боже упаси. Да ты не хнычь, потерпи. Начнем с манной кашки, а там и до хлеба доберемся. Лангзам, как говорят немцы. А по-нашему, медленно, понемногу. Вот так, мой дорогой. Не тужи, все идет к лучшему в этом лучшем из миров.
Врач ушел, на ходу что-то сказав следовавшей за ним медицинской сестре. Та кивнула головой и, обернувшись, дала понять Мите, что скоро принесет ему поесть.
Лучи солнца играли на графине с водой. Фрамуги на окнах были откинуты, и оттуда вливался чистый воздух. Доносился шелест листвы, голоса птиц.
Митя не спускал глаз с двери, нетерпеливо ждал появления обещанной еды. Он был так голоден, что ни о чем другом, кроме еды, и думать не мог.
— Ну, хлопец, видать, крепкий у тебя заступник на небесах. А я-то думал, что сыграешь ты в ящик. Три дня без памяти на кровати валялся.
Это произнес больной с соседней койки. Он лежал на боку, подперев коротко стриженную голову костлявой ладонью. На иссохшем, прозрачном, заросшем щетиной лице его пронзительно чернели ястребиные глаза. Расстегнутый ворот больничной рубахи открывал острые ключицы и впалую грудь.
— У вас тоже был тиф? — спросил Митя.
— Как же, тиф, — ответил сосед. — Чуть душу богу не отдал. Слабый был и до болезни, а от голода совсем отощал. А видишь, выжил. Доктор, Валентин Иванович, спасибо ему, выходил. Жизнь спас. Много народу от тифа помирает сейчас. Как со здоровьишком лучше станет, на фронт подамся…