«Эти Фуркеаны ничего не смыслили в делах».
Обозревая с вершины горы огромное пространство, которое в суровые времена средневековья находилось под властью замка, он испытал, должно быть, такое же головокружение, как и прежние владельцы. Может быть, впрочем, он в эту минуту поддался столь естественной для человека радости — утвердить владычество золотых баронов на месте того логова, где его предки, если бы они жили там в те времена, были бы, подобно диким зверям, растерзаны когтями жестоких, как псы, баронов железных.
Прикупив еще сотню гектаров, оттягав судом земли у многочисленных скупщиков, которые вынуждены были ему уступить, он сделался владельцем поместья, составившего около трех четвертей прежнего Ампуаньи, где были леса, поля и даже скалистые горы. Фуркеаны, следуя обычаю, который сближал сеньера с крестьянином и был живым напоминанием о том, откуда происходит все их могущество, сохраняли мызу совсем неподалеку от замка. Жан-Элуа велел ее снести и вместо нее построил огромную ферму уже на порядочном расстоянии от барского дома, так что ни запах навоза, ни мычанье коров больше не беспокоили ее владельцев. Вместе с тем крепостные башни потеряли свой грозный облик, украсившись разными завитками и затейливыми узорами. И, словно собираясь придать этим зданиям средневековое обличье, невежественный архитектор, премированный за постройку нескольких фортов, которыми он обезобразил окрестности города, изрезал бойницами фасады зданий, завершавшиеся во времена Фуркеанов высокими скатами черепичных крыш.
Именье Ампуаньи приобщилось к роскоши и приняло вид щеголеватой дворянской усадьбы. Там проложили широкие аллеи, построили оранжереи, парники, стойла красного дерева для лошадей. На склонах горы выросли разные башенки и беседки. Жан-Элуа приказал увить глициниями сторожевую башню — один из позвонков того оголившегося скелета, в который уже превратился прежний замок. В нижней части башни он устроил удобный ледник, а внутри ее велел сделать винтовую лестницу, доходившую до верхней площадки. Оттуда, оглядывая в бинокль отроги окружающих гор, этот потомок жертв «Горемычной» мог мнить себя современником первых баронов, владевших Ампуаньи, равным нм по силе.
Как только Рассанфоссы перебрались в это поместье, они стали вести там очень умеренный образ жизни, составлявший разительный контраст с безумной расточительностью Фуркеанов.
Теперь, под эгидою вселившихся в него буржуа, этот шумный рыцарский замок совершенно замолк и оживал только тогда, когда начиналась охота. Арнольд и его егерь поднимались на сторожевую башню и трубили по вечерам в охотничий рог, а в ответ из глубоких ущелий слышались рожки сторожей. Устраивались облавы, выпускались своры псов. По ночам в окнах старой столовой горел огонь.
Жан-Элуа с первых же дней решил заставить уважать права собственности. И это в местах, где, по слабости своей, Фуркеаны дали возможность грабить себя сколько угодно. Он лишил крестьян тех льгот, которыми они пользовались: запретил им собирать сухие листья и валежник, расставил в глухих углах леса волчьи капканы и ревниво оградил часть пастбищ частоколом. Однако несмотря ни на что упрямые браконьеры опустошали его угодья, и бывали минуты, когда владелец их помышлял о кровавой расправе.
VII
Церковь была застлана коврами и уставлена креслами, оставшимися еще от прежних владельцев Ампуаньи. Там, среди цветущих померанцевых деревьев в кадках и сверкавшего серебра, едва только священник благословил новобрачных, раздался чудесный, проникновенный голос тенора Модри, певшего «Pie Jesu».
Барбара Рассанфосс в черном шелковом платье склонила над молитвенником свое высохшее, желтое лицо. Она принесла сюда, на этот пышный праздник живых цветов, нарядных платьев и ярких огней, простую и суровую веру женщины, для которой долг был превыше всего, и грубоватую внешность простолюдинки, ставшей светскою дамой. Она отказалась от предложенного ей кресла и вместо этого придвинула один из простых стульев, на которых во время церковных служб обычно сидят набожные крестьяне. И в то время как она сидела там, крепко сомкнув колени, она казалась среди всей легковесности окружавших ее людей пришелицей из былых времен, воплощением давно исчезнувшего благочестия.
Рядом с нею стояла Аделаида: глаза ее были устремлены на дочь. Время от времени она, не снимая перчаток, кончиками пальцев доставала платок и подносила его к красным от слез глазам: она оплакивала честь своей преступной дочери, которая в эту минуту обманывала всех белым подвенечным платьем и флердоранжем. Здесь были еще г-жи Жан-Оноре, Кадран, Эдокс, большое сборище дам и целая стайка девиц, пестревших всеми цветами радуги, — в ярких платьях и в шляпках, напоминавших цветочные корзины. Из тишины своего святилища на них задумчиво взирал бог — бог пахарей и каменоломов. Позади стояли мужчины; среди них выделялась сухопарая фигура Жана-Элуа. Взволнованный, терзаемый с самого утра какими-то смутными предчувствиями, он не спускал глаз со своей правой руки, которой он время от времени пощипывал себе бакенбарды. Среди этого скопища людей, равнодушных или просто ищущих развлечений, которые явились на свадьбу кто со своими суетными мыслями, кто с деловым расчетом, кто с тайной завистью к жившим на широкую ногу Рассанфоссам, только два сердца бились в унисон — сердце матери и сердце дочери. Слезы страдания сблизили их, и, рядом с совершавшимся сейчас обманным браком, мать и дочь связали себя другим нерушимым союзом — таинством крови и ран. Позади, до самых входных дверей, которые пришлось запереть, толпился народ — грубые, суровые лица крестьян равнодушно взирали на это пышное празднество. Они не любили своих господ, и в эту минуту ни один из них не молился об их благоденствии.