Вошедший в эту минуту лакей шепнул ему на ухо:
— Сторож велел передать вашей милости, что раненый скончался.
Жан-Элуа вздрогнул. Человеческая жизнь за убитую дичь — это уже слишком. Он этого не хотел. Тем более в такую минуту, когда у него и без этого столько печали. До чего все-таки жестоки люди, которые поднесли ему этот окровавленный труп сюда, прямо к свадебному столу. Все это плоды их чрезмерного усердия. Что-то скажет маменька, когда она об этом узнает! Но его надменная гордость еще раз одержала верх. «Деньгами, которыми можно было купить одного, можно будет рассчитаться и за смерть другого», — подумал он.
— Хорошо, — сказал он совсем тихо, — пускай позовут полицию.
Подошел второй лакей.
— Ваша милость, тут вот человек один пришел из деревни. Он говорит, что когда господин Арнольд скакал во весь опор, он сбил четверых прохожих. А когда лошадь остановили, он стал всех избивать. Врывался в сады и дома, крушил все направо и налево. Я только передаю вашей милости все, что слышал.
«Это конец, — подумал Рассанфосс. — Такой день иначе и не мог кончиться. И ничего нельзя сделать! Прежде чем кто-нибудь сумеет его остановить, эта скотина все переломает. Лакей, стоящий передо мной, вероятно далек от мысли, что я сейчас вот с радостью поменялся бы с ним местами».
— Ну что же! — сказал он громко и властно. — Пускай защищаются сами. Помочь им я не могу. Скажи, чтобы этому человеку заплатили, и пусть он убирается прочь!
Он снова повернулся к своим собеседникам и расхохотался:
— Вообразите только, мой сын набросился на крестьян. Точно разбойник какой-то… Но я ведь его знаю. Сначала он их поколотит, а потом отдаст им все свои деньги.
Слышно было, как Акар-старший выходил из себя:
— У нас есть правительство, состоящее из высокообразованных людей. Единственно, что требуется для поддержания порядка, — это чтобы деловую жизнь возглавляли компетентные лица.
Но среди всеобщего гомона его низенькая фигура совершенно затерялась, и до слуха присутствующих долетали лишь отдельные слова:
— Попы… свобода совести… порядочные люди… долой коллективистов…
Сидевший на другом конце стола Рети спокойно возразил:
— Коллективизм — это как раз вы, банкиры и промышленники. Вы являете собою коалицию капитала против демократических элементов, без которых вас бы не существовало… Не говорите о стране — вы сделали из нее настоящую Византию. Ни одного сколько-нибудь значительного человека, ни одной идеи — только борьба за наживу.
— Друг мой, — сказал Жан-Оноре, думавший в это время о своем сыне, — людей создают обстоятельства. Вы слишком торопитесь со своими выводами.
Женщины начали протестовать:
— Довольно вашей политики. Всем уже надоело.
Шармолен с нежностью наклонился к г-же Кадран.
— Да, сударыня, каждое утро купаюсь в реке, потом час езжу верхом. И знаете, все время чувствую себя как будто мне двадцать лет.
У Эдокса, задетого за живое замечанием Рети, вырвалась фраза, в которой сказалась вся подлость существующего режима:
— Оставьте нас в покое… Мы живем — вот вам и вся наша политика.
Ренье, сидя напротив Симоны, поглядывал на нее. Он прицелился в нее виноградиной, но она даже не пошевелилась, бледная и окаменевшая, как покойница в гробу. Глаза ее уставились в одну точку и словно застыли. Он знал, что у нее начинается припадок, — в такие минуты она вся каменела, мысль ее словно погружалась в какие-то сумерки, и она не сразу потом возвращалась к жизни. После этого долгое время она чувствовала себя подавленной и разбитой; все тело ее ныло от боли.
Власть Ренье над бедною девочкой, у которой нервы были чувствительны, как туго натянутые струны виолы, была так велика, что, приходя к ней в комнату, он без труда мог возвращать ее к жизни. Достаточно ему было сказать одно слово, и она исцелялась от своего недуга. Видя, как девочка бледнеет и теряет сознание, одна из барышень Акар в испуге вскрикнула. Крик этот переполошил всех. Г-жа Жан-Оноре попыталась взять Симону на руки. Аделаида, окликая девушку, гладила ее по голове.
— Не надо, — сказал Ренье, рассердившись, — оставьте ее в покое. Не бойтесь, сейчас все пройдет.
И он совсем тихо позвал ее:
— Монетт! Монетт!
Глаза ее просветлели. Она быстро замигала, как будто ей стало больно от внезапного яркого света, и пришла в себя. Потом она заулыбалась, словно еще не совсем проснувшись, и, поглаживая веки своими длинными худенькими пальцами, тихонько прошептала:
— Сердечку моему холодно. Ах, как ему холодно!
Но тут же взгляд ее снова застыл, лицо окаменело от испуга; крик, полный ужаса, вырвался из глубины ее души: