— Я бы не прочь, — ответил Ренье, — но ведь вы знаете, какие это истории…
Он начал рассказывать. В ужасе дамы затыкали себе уши и, делая вид, что сердятся, колотили его своими пухлыми, нежными кулачками. Горбун, однако, оставался непоколебим. Как они его ни теребили, как ни трепали, он только целовал их прелестные пальчики и тоненьким, пронзительным голоском продолжал свои пикантные рассказы, которые, кстати сказать, они слушали не без удовольствия.
Одна из дверей бильярдной распахнулась. В комнату ворвался стук шаров и рассеянный свет аргандовых ламп;[5] там вокруг бильярда бегали Эдокс и Дюрайль, засунувший свою длинную бороду за жилет. В двери показалась распухшая, багровая физиономия Антонена. Женщины вскрикнули от ужаса.
— Эй ты, Фальстаф, дурень ты этакий, пьяная харя! — закричал Ренье. — Иди-ка сюда и покажись дамам! Пусть они полюбуются, как ты разжирел, как тебе хорошо живется на свете!
Но Антонен до того объелся, что у него началась икота. Пробурчав какое-то извинение, он захлопнул двери.
— В самом конце коридора, налево! — успел пропищать маленький Рассанфосс.
Сидя верхом на подушках и выгнув свою горбатую спину, похожий на цирковую обезьяну, он продолжал:
— Итак, графиня надела на себя кальсоны шевалье.
На этот раз у дверей появился Эдокс.
— Милостивые государыни, экипажи поданы. Ждут только вас.
Ренье ловким прыжком вскочил на ноги.
— Смотрите, как вам посчастливилось. А то кто его знает, какое бы впечатление на вас произвел конец моего рассказа.
— Да такое же, как и все остальное: мы бы просто его не услышали, — ответила г-жа Эдокс, вдова Орлан-дера, дав этим понять, что она не особенно старалась зажимать уши.
Гости повставали с мест. Послышался шелест платьев, который постепенно стих, — все направились к выходу. В вестибюле, куда вела широкая дубовая лестница, слуги помогали мужчинам надевать пальто. Аделаида и г-жа Жан-Оноре спустились проститься с дамами. Но ни той, ни другой девиц Акар там не оказалось.
— Юдифь! Элия! — позвал Акар-старший. Наконец они обе появились на верхней площадке лестницы. Они задержались у Симоны, которая показывала им драгоценности своей матери.
— Ах, папочка, вообрази только: там бриллиантов больше чем на полмиллиона!
Но Акар их не слушал. Он отозвал Жана-Элуа в угол и, дернув его за отворот фрака, твердо сказал:
— Значит, решено? Мой племянник будет директором?
— Если только Рабаттю согласится…
В эту минуту Эдокс закричал из экипажа!
— Идите же наконец, все уже уехали!
Акары, Шармолен и Дюрайль сели в экипаж. Не уехали только Кадраны. Их уговорили остаться до воскресенья.
Вместе с Жаном-Элуа они взошли на террасу, откуда было видно, как по склонам горы постепенно удалялись экипажи.
«Ну вот и кончилось!» — думал Рассанфосс; слушая, как вдали замирает стук колес, он испытывал чувство облегчения. Ему казалось, что вместе с этим стуком весь несчастный день уходит от него все дальше и дальше.
Но, возвращаясь, он столкнулся в вестибюле со своей матерью. Она была закутана в шаль, в руках у нее был саквояж.
— Я уезжаю, сын мой… Я ни минуты не останусь в доме, где совершилось убийство. Я все знаю: твои сторожа убили человека. Впрочем, тебе нечего беспокоиться — с твоими гостями я больше не встречусь. Я поеду в противоположную сторону и переночую в Динане у одной родственницы нашей Бет: та давно уже просила ее навестить. Вели закладывать лошадей.
Но все их десять экипажей были отправлены на станцию; пришлось даже брать лошадей с фермы.
— Знаете что, маменька, подождите до завтра. Поверьте мне, это печальное событие огорчает меня еще больше, чем вас.
— Говорю тебе, ни одной минуты я здесь не останусь; если нельзя достать лошадей, пошли на ферму и вели запрячь в тележку осла.
«Только этого еще недоставало», — подумал Рассанфосс.
Он пытался отговорить ее, представив ей всю нелепость подобного зрелища.
— Маменька, ну на что это похоже?.. Ехать на станцию на осле! Что скажет прислуга!
— Пусть говорит что хочет, сын мой. Матери твоей все равно, что о ней будут говорить твои слуги. А ты спрашивал их, что они думают насчет убийства этого несчастного? Да, Рассанфоссы когда-то проливали кровь, но только не такую — они были вправе ее пролить, ведь это была их собственная кровь. Говорю тебе: все кончено. Нога моя больше не переступит порога дома, где совершили убийство.
— Что ж, пусть будет по-вашему, — пробормотал Жан-Элуа, направляясь через сад к ферме. Но старуха остановила его.
5