Барбара покачала головой.
— Все это довольно странно. Но я не хочу ничего больше знать, сын мой. В моем возрасте человек имеет право оставаться при своем мнении, Говорю тебе, у нас есть свой герб, не хуже чем у какого-нибудь… как бишь его… Лавандома. Ты решил их поженить? Ладно, пускай поженятся: стыдно будет им, но мезальянс совершаем мы.
— Остается всего пятнадцать минут! — воскликнул Жан-Элуа, глядя на часы. — До свидания, маменька, я могу опоздать на поезд. Когда вы позволите мне привезти его к вам?
— Как, этого субъекта сюда, ко мне? Ты забываешь, мой милый, что отец твой прожил в этом доме всю жизнь. Для всех, кто его помнит, он жив и ныне. Передай Гислене, чтобы она этого не забывала. Ни виконтесса, ни виконт моего порога не переступят. Ну, а на свадьбу, если вы все этого захотите, я приеду. Я исполню свой долг бабушки. Я посмотрю, как этот аристократ ест за столом, и буду знать, сколько денег Рассанфоссов он уберет за один присест.
Выйдя на улицу, Жан-Элуа вздохнул свободно.
«Что же, потомок крестоносцев покроет грех лакея. Дело уже сделано, и надо подумать о другом, чтобы все было доведено до конца. Я таких правил. Бедная маменька! Сколько я ей нагородил всякой лжи!»
В то время как, едучи на вокзал, он трясся в фиакре, ему вспоминались жесткие слова матери. Шахта, восемьсот углекопов, Жан-Кретьен, положивший жизнь за детей. И перед глазами его снова вставала кровавая яма, поглотившая всех Рассанфоссов, страшная и далекая, как тяготевший над ними злой рок, как вещее напоминание о неизбежности краха, неотступно следовавшее за их богатством, которое росло и росло.
Он даже привскочил.
«Все это какой-то бред. Все царства стоят на крови. Нашему царству могущество принес я, и оно будет не-изменно расти и тогда, когда меня не будет на свете. Стоит только выпустить акции, и Стэвы останутся позади».
Поезд уже подходил. Он вбежал в вагон.
«Да, я… И с высоты я буду взирать на человечество, на жалких людишек, которые копошатся где-то внизу… Разве жизнь всего человечества это не такое же слепое громыхание тяжелых вагонов, которые сквозь туннели за далекие горизонты направляются уверенною рукою никогда не дремлющего машиниста?»
II
В 1801 году восемь человек принялись копать глубокую шахту, прозванную «Горемычной». Дюкорни, потомственные углекопы, утвердились в своем колодце, как феодалы в стенах древнего замка. Они выбивались из сил, стремясь добраться до угольных пластов, доставшихся им в наследство от предков. Но шахта, кормившая их целое столетие, внезапно истощилась. Темная утроба земли, которую, казалось, непрерывно оплодотворяло прикосновение человеческого тепла, стала вдруг совершенно бесплодной; люди добрались уже до самого костяка этой мертвой, окаменевшей пустыни.
Все остатки состояния Дюкорней потонули в бездонном жерле: в течение десяти долгих лет бурав понапрасну глубоко впивался в подземные стены; целые горы шифера загромождали проходы, и теперь этот шифер больше не вывозился. Когда деньги их уже совсем иссякли, Дюкорни собрали всех своих рабочих. «Горемычная» поглотила все, что у них было. Постоянные неудачи окончательно их разорили. И вот они предложили три четверти будущего дохода тем из рабочих, которые не остановятся перед угрозой голода и которые за свой страх и риск будут продолжать бурение, положившись только на милость божью.
Нашелся человек, который сказал:
— Я спущусь вниз.
Это был их штейгер, отец семейства, существо каменного века, Жан-Кретьен Рассанфосс, один из тысячи бедняков, живших жизнью пещерных людей, трудившихся в поте лица и умиравших глубоко под землею. У пего были какие-то сбережения, был дом и при нем участок земли. И вот он продал все, что имел, и вместе со своими четырьмя сыновьями и еще тремя углекопами спустился вниз, в преисподнюю. Через полгода от газового взрыва погибли Жан II и Жан III — его старшие сыновья. Вскоре Жан IV стал жертвой обвала.
Они, в свою очередь, исчезали в той бездне, в которую канули все Дюкорни. Ненасытное чрево «Горемычной» пожирало их жизни одну за другой, как перед этим она пожирала состояние их хозяев, экю за экю. Не знавшая жалости шахта пустела день ото дня. Она заглатывала целые горы человеческого мяса, переварить которые была не в силах; люди оставались заживо погребенными в ее чреве и гибли там один за другим, ничего не добившись. Словно еще больше рассвирепев от всех содеянных им опустошений, чудовище мстило за себя людям, и уже поглотившая горы трупов бездна разверзалась вновь и вновь.
Из восьми человек в живых остались только Жан-Кретьен I, Жан-Кретьен V, трое углекопов и мать, которая теперь стала сама работать в шахте, заменив собою погибших детей. Изможденные, голодные, отощавшие, как волки, они выбирались на поверхность только в воскресенье утром, а потом на целую неделю погружались в вечный подземный мрак, изнывая под ярмом жестокого, непосильного труда. Когда они выходили из пропасти, в дыхании их слышались хрипы. И здесь, на свету, они продолжали горбиться; казалось, что они все еще чувствуют на себе тяжесть трехсотметровой толщи земли, которая залегла между ними и жизнью.