Чтобы не возбуждать ни у кого подозрения, Карпу решили не давать охрану.
— Как вручишь сие послание Олегу Ивановичу, не спеши покидать Рязань. Поживи уже не как в прошлом разе под видом мастерового, а как посланник великого московского князя... И подмечай всё, а особливо за настроением рязанского князя следи... В послании указано, что хочешь ты почтить долгою памятью святых мучеников-братьев Бориса и Глеба и помолиться в их храме: поэтому надобно тебя определить на жительство при дворе Олеговом... Всё понял?
— Понял, Дмитрий Михайлович.
— А теперь — ступай.
Вот так напутствовал Карпа Олексина в дорогу Боброк-Волынец.
Карп поздоровался с десятским, который начальствовал над рабочими, строившими церковь, пожелал Бога в помощь каменотёсам, улыбнулся, вспомнив, как сам с Игнатием Стырем тесал на Рязани камни. «Постой, постой... А Игнатий-то, друг мой, почти брат названый... — опечалился Олексин, — а я-то, пёс драный, про Стыря и не вспоминал вовсе. Где он? Ведь его Олег Иванович в Орду посылал. Сколько уж времени прошло, а его нет!.. Он же давно на Москве быть должен! На Яузе-реке его мать живёт. Как она там, старуха-то?.. Уж поди отчаялась сына увидеть... Заскочу я к ней, а в пути на добром коне наверстаю время».
Подумав так, Карп повернул коня почти в противоположную сторону. Будто Дмитрий Солунский надоумил: потому что, решив утешить в горе мать своего друга, Олексин избежал одной засады, которую устроил ему племянник Тохтамыша как раз по дороге на Оку, на Коломну. Не ведал, конечно, Акмола, что свернёт со своего направления Олексин, а уж предположить и подавно не мог, что место, выбранное им для засады, — возле Васильевского луга, в сосновой роще, при впадении небольшой речки Рачки в Москву-реку — войдёт в историю Руси на века. Здесь, на кулижках[78], в честь павших русских воинов-героев в битве с золотоордынцами будет заложена церковь Всех святых на Кулишках в том же, 1380 году. И по этому же лугу Васильевскому будут идти на Куликово поле русские ратники и возвращаться с победой.
Вторая засада ожидала Олексина возле Девичьего поля у Коломны, где августовским утром великий князь Дмитрий Иванович устроит смотр войскам своим и с великой радостью увидит, что «русские же сынове поступиша поля Коломенския яко невместно быть никому же зрети очима от множества силы», как записал летописец.
Надо было проехать Карпу Олексину холмистую местность, что называлась Три горы, тропинкой выбраться к ручью Кокую, который брал своё начало из лесного островка и вливался в Сосновую реку или Яузу, как называли её угры, селившиеся здесь с незапамятных времён.
У ручья Карп слез с коня, напился и загляделся на лесной островок, зелёный, в цветах, нарядный, как головной убор крестьянки — кокошник: может быть, поэтому и зовётся так журчащий ручей — Кокуем. Помнит Карп, как мать открывала заветный сундук в праздники, отец доставал из него расшитый серебряными нитями кокошник и, прилаживая его на голову матери, говорил в шутку: «Вот тебе кокуй, с ним и ликуй!»
И мать весь день ходила весёлая, красивая, белозубая, синеглазая. И все радовались, глядя на неё, и говорили: «Красавица!»
«Где ты теперь, матушка?.. Ненаглядная... В каких гаремах состарилась — в ордынских ли, в персидских? Ведь сколько времени прошло, как увели тебя в полон! Сын твой уже ратником стал, на отцовской могиле давным-давно высокая трава выросла. Ты ведь сама видела, как умер он, пронзённый копьём, не давая тебя тронуть злому ворогу... А может, и не жива ты, исчахнув по убиенному мужу и по незнаемой судьбе единственного сына?.. Да, матушка, если б не дядька Андрей Семёнович Попов, может, и мои кости уже где-нибудь мыли дожди и сушили ветры, — он и подобрал меня, сироту, и воспитал на дальней сторо́же. И служу я ему и Русской земле верой и правдой. А придёт время — ой как отомщу нечестивым за твою поруганную жизнь и за гибель отца!»
Конь шумно щипал высокую сочную траву, и звучно пели птицы. Хорошо-то как было! А на душе Карпа от невесёлых дум муторно. Может быть, ещё и муторно оттого, что чует она, душа, нелёгкую встречу с матерью пропавшего друга.
Ополоснул лицо холодной ручьевой водой, взял за узду коня и повёл его вдоль Кокуя и вскоре вышел на берег Яузы, на котором стояло село. Сразу увидел избу с трубой, топившуюся по-белому, со слюдяными окнами, даже не избу, а дом — как-никак в нём живёт мать княжеского дружинника. А возле дома — берёзу. «Всё как говорил Игнатий... Особливо про берёзу сказывал, которую посадил ещё его прадед, ходивший с Александром Невским на север воевать немца и шведа...»