Как-то поехали они всей семьёй к брату мамы на крестины в Коломну. В дороге напали на них ордынцы, отца убили, а его, двенадцатилетнего, и маму забрали с собой в Сарай. На торгах мать купил иранский кизильбаши, а за Андрейку заплатил старенький епископ православной церкви в Сарае Иван, узнав, что малец состоял на Москве в учениках у иконописца.
А потом ему приходилось бывать и во дворе великого хана, рисовать и его самого, да всё это печально кончилось.
Но судьба оказалась милостива к рисовальщику; ведь могли же Андрейку вместе с Акку зашить в мешок, но лишь кинули в поруб, да и после, когда пробирались с Игнатием к своим и когда за каждым кустом мерещилась ордынская засада, Бог отводил беду — сумели прискакать в Москву целыми и невредимыми...
Веки начали слипаться, и Андрейка, убаюканный равномерным шелестом речной волны о берег, заснул. А проснувшись, увидел прямо перед собой огромный крест, прислонённый к дубу.
— Пробудился... Вставай, сейчас будем менять нательные рубахи... — дотронулся до плеча Андрейки Стырь.
— Зачем? — спросил спросонья малец.
— Сейчас увидишь... Я и сам, как ты, поначалу ничего не понял, да Микула объяснил, когда они с Дмитрием Катковым крест принесли из леса... Вот для чего, значит, Иван Васильевич дал им в руки топор, молоток и гвозди... Чтоб крест сбить.
Привели лошадей, привязали к деревьям. Сытые животные закивали головами, отбиваясь от мух.
Иван Васильевич встал подле креста и сказал так:
— Что за праздник сегодня — знаете... Но среди нас епископа нет... А осенить крестом воды Меты сумею. Каждый из вас, поменявши рубаху, подойдёт к кресту из белой берёзы, поцелует его и зайдёт в реку. Лошадей пускайте поперёд себя... И просите у Господа Бога и Сына его Иисуса Христа, распятого на Кресте и принявшего муки за род человеческий, благословения.
А потом снова погрузились на учан и поплыли далее. В ночь на палубу были назначены в дозор Игнатий Стырь и Дмитрий Клюков. С ними захотелось побыть и Андрейке Рублёву. Заворожила его постепенно спускающаяся на Мету ночная темнота; вначале в прибрежных кустах появился сизый туманец, затем окутал он деревья, купающие свои низко склонённые густые ветви в воде, закурчавился под высокими берегами и легко и плавно зазмеился по речной глади, которую размеренно разбивали тяжёлые греби.
Появились первые звезды, заблестели яркими точечками в восторженных глазах мальчугана; и у Игнатия Стыря не повернулся язык прогнать Андрейку спать... А тут ещё Клюков стал рассказывать о том, как совсем недавно их с Микулой смущал сатана, уводя всё глубже в лес и не давая выбрать для креста подходящие лесины...
— Идём... По тропке идём, по хорошей, утоптанной... А потом — бац! — болото перед глазами. Поворачиваем в сторону. Микула кричит: «Смотри налево, вон берёзка белая, как раз для креста...» Подходим, тянусь я рукой к стволу и... ни берёзки, ничего. Только видим снова болото. А из трясины высунулась мохнатая лапа и будто позвала: «Идите, мол, идите... Угощу вас камышовой кашей». Тут же она скрылась, но над нашими головами вдруг закачались верхушки деревьев, хотя ветра никакого не было... А как только отошли от болота, ветер утих, и деревья перестали качаться. Тогда мы перекрестились, сотворили молитву и... очутились на поляне, окружённой молодыми берёзками.
— Может и не водил вас сатана, а плутали вы сами в незнакомом лесу?.. — возразил Игнатий. — А мохнатая лапа просто померещилась. Всему тайному можно дать объяснение... — Стырь повернулся к Андрейке. — Помнишь, перед тем, как бросили тебя ордынцы в поруб, ко мне в День Святой Пасхи с неба свалилось крашеное яйцо, а перед ним — иконка Божьей Матери?.. Я тебе рассказывал об этом чуде. А оказалось, что это старичок Иван, епископ сарайский, послал ко мне своего слугу, чтоб я разговелся, а в иконку положили грамотку, в которой сообщили, что помогут...
— Я ведаю о злоключениях ваших: и твоих, Игнатий, и мальца... Мне об этом Иван Васильевич говорил, а ему — князь ваш, Димитрий Иванович... Только не согласен я с тобой, что всё объяснить можно... Чрез бесовские козни иногда с человеком такие выкрутасы случаются, не знаешь, что и ответить на это, и в такую беду попадает человек, не приведи, Господи!..
Игнатий слегка усмехнулся, вспомнив своё путешествие в рязанскую Мещеру...
— Расскажу-ка я вам, други мои, о том, как архиепископ Иоанн Новгородский путешествовал на бесе и что из этого вышло[91]... — продолжил молодой купец. — Однажды святой, — начал он своё повествование, — творил молитвы в ложнице[92] своей. На скамье золотой сосуд стоял, из которого он умывался. И услыхал святой, что кто-то в этом сосуде плещется. Осенил он его крестом, а оттуда глас послышался: «О, горе мне лютое! Огонь меня жжёт, освободи, праведник Божий!» «Кто ты такой?» — вопросил Иоанн. «Бес я лукавый, а залез в сосуд, чтоб тебя постращать. А ты заключил крестом меня в нём, и нестерпимо мне, огнём палимому... Выпусти!»
91
Эта устная легенда имела широкое хождение в народе вплоть до первой половины XV века. Потом она была записана агиографом Пахомием Логофеом и вошла в «Житие Иоанна» — первого новгородского архиепископа, ставшего им в 1167 году.