— Ох, мой любый Владимир, — восклицала в искреннем душевном порыве Милава, — плетут вокруг тебя паутину татарские пауки. Видно, несдобровать твоей головушке... Несдобровать!
И молилась за него.
Да, видно, не отмолила...
14 декабря 1371 года московский князь Дмитрий Иванович послал свою рать в пределы рязанского княжества под началом Дмитрия Михайловича Боброка Волынского, чтобы «привести в разум» заносчивого Олега Ивановича. Тот бодро выступил со своими дружинниками (двадцать лет Олегова княжения пробудили в них сознание собственных сил).
Северный летописец писал: «Рязаны, свирепые и гордые .люди, до того вознеслись умом, что в безумии своём начали говорить друг другу: «Не берите с собою доспехов и оружия, а возьмите только ремни и верёвки, чем было бы вязать робких и слабых москвичей...»
Рязанцы и москвичи сразились недалеко от Переяславля-Рязанского, на месте, называвшемся Скорнищевым. Волынский одержал победу. Олег еле убежал. Владимир Пронский держал сторону Москвы и сел на рязанский стол.
Салахмир срочно выехал в Орду и привёл оттуда дружину, с её помощью Олег сверг Владимира Пронского и посадил в темницу.
В темнице пронский князь потерял здоровье (видимо, пытали его) и через год — в 1372 году — скончался.
И теперь княжество на реке Проне, включавшее в себя и Скопинское городище на Вёрде, разделилось на две половины. Людишки Ивана и Фёдора стали резать друг друга, жечь дома, хлебные поля и леса, и сколько бы эта замятия продолжалась — неизвестно. Но нашлись умные головы и в Пронске, и в Скопине, которые сообща порешили во избежание дальнейшей смуты призвать на пронский стол Даниила — незаконнорождённого сына Владимира Дмитриевича.
Фёдор и Иван было возопили по поводу такого решения, но нежданно бояр поддержали низы, особенно ремесленники, — надоело им это кровопускание в междоусобной драчке полоумных братьев. Да ещё твёрдую волю проявил и сам князь елецкий и козельский Тит, с которым считался Олег Иванович: они вместе в 1365 году секли ордынцев Тогая под Шишевским лесом.
Олег и Салахмир не посмели помешать этой сделке, убоявшись силы Тита, пронских и скопинских бояр, хотя знали, что Даниил никогда им послушным не станет, а всегда будет смотреть в сторону Москвы.
...Вскоре завиднелся тын сторожи, деревянная башня, срубленная в «крест», возле которой поверху по настилу из крепких дубовых досок прохаживался с закинутым за спину луком сторожевой засечник. По его беспечному виду становилось ясно, что Даниила с дружинниками, пробирающимися лесом к Оке, он не углядел. Даниил подозвал Гриньку Стрелка, прозванного так за меткий глаз, и попросил:
— А ну, Гринь, стрельни из лука по башне да постарайся угодить в самый козырёк...
— Будет сделано, княже, — ответствовал с готовностью Гринька, раззявив в улыбке и без того широкий рот.
Стрела пропела и закачалась в доске козырька в тот момент, когда засечник проходил под ним. От неожиданности он вздрогнул, за его шиворот полетела древесная труха, и только тогда он поднял к губам железную трубу — вскоре лес огласился звериным рёвом боевой тревоги.
Облачаясь в броню, пристёгивая к поясам мечи, хватая луки с колчанами, сдёргивая со стенных крюков шестопёры, стали выбегать во двор бойцы.
Перепуганный сторожевой, надувая щёки, всё ревел и ревел в трубу, но, увидев выступившего из леса всадника в алом княжеском плаще, оторвал её от губ и заорал:
— Даниил Пронский! Даниил!..
И заметил, как метнулся к воротам, выходящим к Оке, начальник сторо́жи...
Однажды один из воинов подслушал разговор начальника с гонцом из Рязани о том, что надобно доносить Олегу Ивановичу обо всём, что деется в пронском княжестве. Засечник передал эти слова своему товарищу, который сейчас стоял на часах. Но доложить об этом хотя бы Еремею Гречину до сего дня не представлялось возможным. Поэтому сторожевой снова закричал что есть мочи:
— Афоньку ловите! Афоньку! Пень ему в ж..!
Растерявшиеся бойцы сторожи не поняли соратника, зато сразу смекнули в чём дело дружинники князя, и по мановению руки Даниила пустили вскачь лошадей. Но не успели. Афанасий, вражина, давно на всякий случай припас у берега лодку, схоронив её в прибрежных камышах, и уже плыл на ней у самой середины реки, недосягаемой для стрел.