Свыше двух часов зачитывалось обвинительное заключение. В притихшем переполненном зале, сквозь ровный волевой голос прорывались всхлипывания и стоны. Иногда председательствующий ненадолго останавливал чтение, с пониманием и выдержкой глядя куда-то вверх, будто давая понять, что следует обождать, чтобы человек успокоился, а потом он продолжит, ничего не поделаешь, у него обязанность такая, он исполняет народный и государственный долг.
Подсудимые сидели за барьером так, будто и здесь соблюдали бандитское свое положение: рядом с Кушаком находился Хрисанф, за ним Шуляк, а двое других, помоложе, держались чуть в отрыве, на уголке.
Взлохмаченный Кушак выглядел тупо и обреченно. Он в кровь расчесал себе руки, и казалось, что теперь только это и занимало его больше всего. Совсем иначе вел себя нервно дергавшийся Хрисанф. Он выглядел подвешенным на резинке, без конца прикладывал ладонь к уху, особенно когда улавливал, что речь идет о нем, хмурился и жевал губами, подрагивая изреженной бороденкой. А то вдруг застывал, вслушиваясь, припоминал. Когда же начались показания свидетелей, он встречал вызываемых жадными глазами и даже приподнимался на лавке, стараясь получше рассмотреть. А однажды издал удивленный звук, пораженно смотря на горбатую женщину с посошком в руке, которая быстро передвигалась по проходу зала, стуча металлическим наконечником клюки.
Рассказ старушки был коротким: собирая в лесу ягоды, набрели они с внучкой на бандитский схрон, возле которого сидел Хрисанф с губастым парнем, который стоит за ним, указала она посошком. Парень схватил девчонку, а Хрисанф повалил ее, старуху, начал душить и кричать: «Федька! Кончай, продадут». Очнулась она в овраге под ветками, поняла, что жива, и еле добралась домой. Потом ездила к схрону и к оврагу с милицией, нашла внучку растерзанной.
Вероятно, не скажи Хрисанф проходившей мимо старушке: «Сама сдохнешь, помучься за внучку»,— ничего бы не произошло. Но тут случилось такое, что пришлось прервать судебное заседание.
Услышав гнусные слова, мучимая вновь переживаемым горем, старушка повернулась на голос сутуло сидящего Хрисанфа и, будто в испуге отстраняясь от нечистой силы, ткнула вскинутой клюкой в ненавистное лицо.
Хрисанф подскочил, зажав руками глазницу. И застонал, заныл, крутясь на одном месте. Его сразу увели оказать помощь.
В проходе затеснились люди, поняв, что главное свершилось, а остальное можно узнать и после.
— Чуяло мое сердце, что-то случится,— вырвалось у Тарасова.— Но ничего, о сегодняшнем процессе в Баеве до глухих уголков докатится. Все нормально, Василий Васильевич. Давайте об Угаре думать.
— А он у меня и не выходил из головы,— признался Киричук, вовсе нахмурившись.
Третьи сутки банда Гнома срывалась с места на место в Ступинском лесу. Она избегала каких-либо контактов с населением, возвращаясь под утро к обгорелой вырубке, где главарь банды поджидал возле родника Зубра. Когда он должен появиться, никто не знал. Гном приходил к неуютному месту, как приказано было в присланном «грипсе», и с рассветом исчезал обозленный: ни свободы, ни покоя, ни действия, одна нервотрепка на студеном ветру, и все без толку.
Гнома бесило еще и то, что его банда с каждой неделей таяла, осталось в ней всего пятеро. Да еще Зубр приказал выделить ему двоих охранников. Что же тогда останется ему, Гному? С тремя что за жизнь, уснуть спокойно не сможешь.
Гном прикидывал, кого же выделить Зубру из пятерых, и выходило: отдать придется Сороку с братом. Что-то они шушукаться промеж собой много стали, думают, он, кривой, не замечает. Но и находил оправдание: братьям на пару веселей, чего не побалакать.
На четвертый день, в последнее воскресенье сентябри* Зубр сам встретил Гнома у родника.
— Ты что, как сохатый, продираешься, гремишь ветвями? — рыкнул Зубр, покуривая под дубком.
— Сушняк тут кругом да пепел, в носу почернело,— пробурчал Гном, поглядывая по сторонам, но никого больше не заметил.
— Какие новости у тебя? Где люди?
— По кустам стерегут. Какие дела теперь — пятеро осталось вместе с твоим Сорокой и его братом. Шульга привел, погорели они там, в Луцке.
— Это какой брат, не Микола ли? Муж Артистки? — бросил и затоптал сапогом цигарку Зубр и распорядился: — Зови их сюда.
Внимательно вглядываясь в приближающихся братьев Сорочинских, проводник надеялся услышать обнадеживающую новость об Артистке, которую приперла такая безвыходность, что муженька своего спровадила в лес. Это другое дело, можно сказать, уже полпути до нее самой. А она, Мария, ему как никогда необходима и, главное, сама в руки просится. Когда же услышал от Миколы обласкавшие слух слова: «Иди, говорит жена, к друже Зубру, расскажи обстановку, спроси, что делать дальше, он тебя определит»,— важно почмокал губами, довольный возникшей мыслью: «Устрою, еще как покойно определю, дай только жинку твою приманить сюда». И сказал, вроде как подумавши: