Один из допросов производился публично, на площади, куда по приказу Панина Пугачев был выведен «для лицезрения народа», то есть съехавшихся из окрестностей дворян, чиновников и купцов.
Здесь, на площади, по замыслу писателя, и произошел разговор между «мужицким царем» и графом Паниным, закончившийся тою самою «громкою, на всю Россию, пощечиной», которой сатрап Екатерины «отблагодарил» донского казака за свое, семнадцать лет назад, спасение на Эггерсдорфском поле в Семилетнюю войну («Емельян Пугачев», книга первая).
К этой сцене между графом и Пугачевым имеются в заметках писателя следующие строки:
«— Не ты меня будешь судить, а народ меня судить будет. К чему бы ты ни присудил меня, народ меня оправдает, — сказал Пугачев Панину. — Народ и меня и тебя рассудит по-своему».
В своей «Истории Пугачева» Пушкин, касаясь столкновения между Пугачевым и Паниным, приводит следующий диалог.
«— Кто ты таков? — спросил он (Панин. — Вл. Б.) у самозванца.
— Емельян Иванов Пугачев, — ответил тот.
— Как же смел ты, вор, называться государем? — продолжал Панин.
— Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает».[27]
«Здесь, — писал Панин кн. Волконскому, — Пугачев держался смело, но, отведав от моей раскалившейся крови несколько моих пощечин, из своего гордого вида тотчас низвергся в порабощение».[28]
Попросту говоря, сиятельный граф избил Пугачева. Поверженный, закованный в кандалы, донской казак оказался «низвергнутым в порабощение», а Панин — бесстрашным «победителем».
Тогда же, по распоряжению «победителя», с Пугачева были нарисованы портреты, один из которых был сожжен в Симбирске, в присутствии «серого народа», другой — в Казани, в присутствии Устиньи Кузнецовой, второй жены Пугачева, понужденной к громогласному «объявлению», что «сей мерзкий облик» и есть Емелька Пугачев, вор <и душегубец.
Путь Пугачева от Симбирска к Москве обставлялся «бесстрашным» Паниным такими предосторожностями, словно по московской дороге шла целая неприятельская армия. «К провозу его требуется теперь обезопасить московскую дорогу», — писал граф Панин, отдав одновременно приказ разместить воинские команды во всех крупных попутных селениях.
Утром 4 ноября Пугачева без особых осложнений доставили в Москву, где его поместили, приковав к стене, в специально оборудованном помещении на Монетном дворе, в Охотном ряду. Тотчас же весть об этом разнеслась по всему городу, и толпы народа потекли к Монетному двору. Люди искали случая взглянуть на великого бунтовщика, страх перед которым потрясал дворянские усадьбы.
В записях к этим дням у В. Я. Шишкова имеется следующая памятка:
«Когда Пугачев сидел в Монетном дворе, праздные москвичи между обедом и вечером заезжали на него поглядеть, подхватить от него какое-нибудь слово, которое спешили потом развозить по городу. Однажды сидел он задумавшись. Посетители молча окружили его, ожидая, что он заговорит. Пугачев сказал:
„Известно по преданиям, что Петр Первый, во время персидского похода, услыша, что могила Стеньки Разина находилась невдалеке, нарочно к ней поехал и велел разметать курган, дабы увидеть его кости“ („Современник“, 1837, т. 8, стр. 229). — Обдумать подход к этому. Купцы, например, говорят: „Вот и Стенька Разин, может, так сидел, разбойничек“. — „Он не разбойник! Кабы он был простой разбойник, император Петр Первый не стал бы его кости разыскивать“».
Очевидно, все толки среди московского народа, как и заочный разговор купцов, были бы даны в романе у стен Монетного двора, так как Пугачева никому до самого дня казни не показывали.
В первый же день приезда Пугачева в Москву, 4 ноября, начался допрос его, длившийся около десяти дней. Допрос чинил вместе с главнокомандующим Москвы, князем Волконским, обер-секретарь сената Шешковский. Этот известный заплечных дел мастер, пользовавшийся особым доверием Екатерины, обычно сопровождал допросы мучительными пытками. Даже сильный телом Пугачев был доведен в руках Шешковского до припадков. Тем не менее в своих показаниях Пугачев не утерял ни чувства собственного достоинства, ни неугасимой тяги к жизни. На всех допросах он держался твердо и заявлял, что хотел бы умереть на сражении, так как «похвальней быть со славою убиту».[29]
О поведении Пугачева на следствии кн. Волконский писал императрице: «Однако ж при всем том он не всегда уныл, а случалось, что он и смеется».
27
А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в шести томах, «Гослитиздат» 1950, т. 6, стр. 182. Это народное предание о вороне и вороненке использовано В. Я. Шишковым в беседе Пугачева с офицером Горбатовым (кн. 3): «Може, мы с тобой, — сказал Пугачев офицеру, — воронята, желторотые, а ворон-то вещун еще по поднебесью порхает».