Казнь Пугачева и его сподвижников была совершена на Болоте. Площадь, где высился эшафот с пространным помостом и виселицами по сторонам, оцеплена была войсками. За этот живой частокол из солдат с ружьями наизготове пропускали лишь сановников и крупных дворян. Народ тучею стоял за войсковым каре и заполнял не только площадь, но и прилегающие к ней улицы.
«…Дворян и господ пропускали всех без остановки, и как их набралось тут превеликое множество, то, судя по тому, что Пугачев наиболее против их восставал, то и можно было происшествие и зрелище тогдашнее почесть и назвать истинным торжеством дворян над сим общим их врагом и злодеем»,[35] — писал очевидец казни Болотов.
Когда приготовления на эшафоте «к истинному торжеству дворян» были закончены, показались в сопровождении конных солдат сани с высоким помостом, на котором стояли Пугачев и Перфильев. Против них устроился священник с крестом в руке, рядом — чиновник Тайной канцелярии.
В руках Емельяна Ивановича, изможденного, бледного, заросшего пегим, в преждевременной седине, волосом, горели две толстых свечи. Воск оплывал и падал каплями к ногам его.
Глаза Пугачева были сухи. С плеч его свисал нагольный овчинный тулуп. Он кланялся народу то в одну, то в другую сторону. Из толпы устремлены были на него сотни пар глаз, вблизи слышался затаенный шепот, издали, подобно шуму прибоя на Волге, доносился гул. «Все смотрели на Пугачева пожирающими глазами, и тихий шепот и гул раздавался в народе», — свидетельствует в своих записках Болотов.
«Есть люди для себя живут, а есть человеки не для себя живут. Вот, мила-а-ай!..» — значится в блокноте В. Я. Шишкова с пометкою в скобках: «Когда везли Пугачева на казнь. Разговоры в народе». Сани приблизились к эшафоту, Пугачев и Перфильев взошли по лестнице на помост. На помосте — плахи с топорами и распростертые, ожидавшие своего конца пугачевцы. Едва Пугачев занял свое место, чиновник принялся за оглашение сенатского приговора. Чтение продолжалось около часа. Пугачев шевелил губами, как бы над чем-то своим раздумывая, порою крестился. Крестились и там, за частоколом солдат, в народе. «Были многие в народе, — пишет очевидец Болотов, — которые думали, что не воспоследует ли милостивого указа и ему (Пугачеву. — Вл. Б.) прощения, и бездельники того желали, а все добрые того опасались».
Желания «бездельников» не осуществились и не могли, разумеется, осуществиться, потому что вместе со всеми крепостниками «первая дворянка среди дворянства» жаждала крови того, кто в течение долгих месяцев держал помещичью Россию в трепете.
Чтение приговора закончилось. Наступила нерушимая, на всю площадь, тишина, и тогда послышался громкий голос Пугачева: «Прости, народ православный, отпусти мне, в чем я согрубил перед тобою!» Он кланялся на все четыре стороны и повторял: «Прости, народ православный!»
У В. Я. Шишкова прощание Пугачева с народом могло быть закончена, как видно из записей писателя, словами:
«Прости, солнце, прости, месяц, прости, звезды, прости, матушка сыра-земля!»
Подручные палача кинулись на Пугачева, сорвали с него тулуп, и он сам, помогая палачам, сбросил с себя шелковый малиновый кафтан. Затем он взмахнул руками и припал к плахе. В руках палача блеснул топор. Из толпы стоном пронесся гул голосов, Раздался одинокий возглас:
«Сложил неуклонную головушку на плаху!»[36]
Палач еще держал за волосы в высоко вскинутой руке голову Пугачева, когда стоявший вблизи чиновник, по свидетельству Болотова, бросился к нему, палачу, с криком:
«Ах сукин сын, что ты это сделал?.. Ну, скорее — руки и ноги!»
И вновь застучал топор, отделяя от туловища казненного руки и ноги. В ту же минуту на виселицах закачались тела повешенных.
Все было кончено.
Допуская возможность вмешательства Екатерины в работу палача (она заменила, во имя сохранения своего престижа перед Европою, лютую казнь «домашнего врага» через четвертование умерщвлением через отсечение головы), автор «Емельяна Пугачева» все же склонен был сосредоточить художественное выражение трагического конца на великодушии палача: мучительную процедуру четвертования палач самовольно заменил «единым взмахом топора».
По этому поводу в заметках писателя о казни («Екатерина и Пугачев») имеется следующее:
«Палач отрубил Пугачеву голову, прежде чем начать пытку. Екатерина уверяла впоследствии, что это сделано по ее приказанию; она хотела показать, что у нее больше гуманности, нежели у Людовика XV, четвертовавшего Дамиена».