— Рафа сказал, что здесь, на этом углу, ему удалось поймать сигнал, — объясняет Уго самым свойским тоном, каким обычно продолжают начатый недавно разговор, — но я пробую-пробую — и ничего.
— У него какая компания?
— «Водафон», как и у меня… хотя… ты ведь знаешь Рафу.
— Рафу я знаю… Но люди меняются… иногда.
— А вот Ибаньес считает, что нет, — говорит Уго, снова засовывая мобильник в карман, — по его мнению, наша личность формируется в детстве и потом уже не меняется — никогда. Он это сейчас втолковывал Кове и твоей невесте. Прикинь только — и он туда же! Ведь сразу сообразил. Выбрал двух самых красивых женщин. И начал подруливать. Сперва-то он беседовал с Ньевес, а теперь этим двум вешает лапшу на уши.
— Наш орел опять рвется в бой.
— Сонная тетеря он, а не орел. — Уго улыбается в темноте. — В общем, понеслось. Я сразу ушел — мочи нету на это смотреть… Кстати, а с тобой такое не происходит? Я… где бы ни оказался, чувствую вечно одно и то же: никакие разговоры меня больше не интересуют.
— А со мной нередко другое случается: меня интересуют все разговоры, просто вот все подряд. И я не знаю, к кому присоединиться. Хотя на самом-то деле это одно и то же.
— Слушай! А ты что, тоже куришь? — спрашивает Уго, с нескрываемым удовольствием наблюдая, как Хинес достал из пачки сигарету и закурил.
— Я всегда курил.
— Я имею в виду: продолжаешь курить. Значит, ты из нашего лагеря, из тех, кто стойко выдерживает травлю…
— По правде говоря, я бы с радостью бросил. Много раз пытался, но не могу — не хватает силы воли.
— Да уж… — отзывается Уго, слегка смутившись, — если честно… и я тоже хотел бросить, было такое.
Оба замолкают. Хинес с наслаждением затягивается и выпускает дым, глядя вверх, на беззвездное матово-черное небо.
— Но я о другом: меня бесит все это ханжество, — продолжает Уго, вдруг начиная заводиться, — это фарисейское стремление демонизировать тех, кто курит, объявить их людьми, опасными для общества, хотя… хотя…
— Да, ты прав. — Хинес резко поворачивается и глядит на дверь. — Слушай, а какого черта мы вообще сюда притащились?
— О чем ты?
— Ну этот ужин, эта встреча… по-моему, ни у кого на самом деле не было никакой охоты ехать.
— Что касается меня, то у меня такой охоты точно не было, — говорит Уго, давя ногой брошенный на плиты окурок. — Когда Ньевес позвонила мне в первый раз, я не сказал ей ни да ни нет и обещал отзвонить позднее… И откровенно признаюсь, про себя тотчас решил придумать какую-нибудь отговорку, но вот Кова почему-то загорелась…
— А я сразу согласился, — перебивает его Хинес, взяв задумчивый тон и словно не слыша, о чем толкует приятель. — Не знаю почему, но я сразу дал согласие. Хотя, если поразмыслить как следует, сама идея выглядит абсурдной… ехать хрен знает куда…
— А ужин? Что ты скажешь про ужин? — спрашивает Уго, заводясь еще сильнее. — Разумеется, у нее были самые добрые намерения, она очень старалась — мы ведь знаем Ньевес, но…
Уго осекся, он хочет разглядеть в темноте лицо Хинеса, но оно скрыто за облачком дыма, и это придает ситуации некую таинственность.
— Согласись, все как-то убого, — продолжает Уго. — Когда я вижу пластиковые стаканчики, эту вечную колбасу, нарезанную ровненькими кружками, Йоркскую ветчину… И одна тортилья на всех! Надо же хоть немного соображать! Конечно, через минуту от нее и следа не осталось!
— Она все купила на свои деньги, — говорит Хинес, — и наотрез отказывается взять с нас нашу долю.
— А я предпочитаю заплатить пятьдесят евро и поужинать в приличной обстановке. Например, в Сомонтано есть заведение, где кормят весьма недурно; мы могли бы встретиться там, поужинать, отлично поужинать, а потом уж поехали бы сюда — приготовили бы «калимочо»,[6] как в былые времена.
— Не все могут просто так взять и выложить за ужин пятьдесят евро. Ньевес наверняка потратила гораздо меньше на все то, что привезла.
— Я сказал пятьдесят? Нет, конечно двадцать пять, просто я привык сумму удваивать… это результат того, что жена не работает.
— Твоя жена… мне она показалась человеком… очень впечатлительным, эмоциональным.
6