Ни словом, ни жестом мы не торопили ее. Глубоко вздохнув, Кисель продолжила свой рассказ:
— И вот он снова в тюрьме. Виноваты все мы, не помогли парню остепениться. Ведь мог бы жить у меня. Трудом загладил бы свою вину, но…
Мы поняли, к чему клонит разговор Кисель, и были уверены, что письма его она не сожгла. Редко встретишь женщину, которая сожгла бы письма с признаниями в любви.
Записав ее показания в протокол и пригласив понятых, мы пошли к ней на квартиру.
Дом у Кисель, что называется, полная чаша. И порядок во всем: выбелено, вымыто, на окнах белоснежные гардины, на кровати — гора подушек. В кухне на столе мы увидели перекидной календарь. Взяв его в руки, я предложил хозяйке найти тот листок, на котором сделал запись Костенко.
Она медленно его листала, вчитываясь в каждую запись.
— Вот он! — наконец остановилась на листке где была запись: «Толя, с. Дмухайловка, Кировоградская область». Это было двадцать восьмое августа.
— Нам нужно письмо, которое писал вам Костенко из тюрьмы. Пожалуйста, вспомните, куда вы его положили, — попросил я ее, «забыв» о том, что письмо уничтожено.
— Я же вам сказала, что сожгла его в печке, — решительно ответила она.
— Покажите нам печку, — предложил ей Войный.
— Хорошо, идемте, — согласилась Кисель.
В кухне возле стола она замедлила шаги и будто невзначай провела рукой по клеенке.
Я заметил, как в одном месте рука ее застыла на мгновение, и догадался, что там, под клеенкой, письмо от Костенко.
Подошли к плите. Кисель сняла конфорки.
— Я бросила письмо сюда, — кивнула нам головой.
Войный взял кочережку, чтобы выгрести золу из поддувала. Но золы там не оказалось…
Я попросил понятых пройти со мной в кухню. Под клеенкой на столе обнаружили письмо.
Увидев письмо, Кисель побледнела, тяжело опустилась на табуретку и заплакала.
— Нехорошо получается, Надежда Николаевна, — обратился я к ней.
Она, всхлипывая и не поднимая глаз, сказала:
— Извините, дура я! Опозорила себя окончательно!
В прокуратуре меня ожидал прокурор. Я подробно доложил ему о нашей поездке в Кировоград и Полтавскую область.
Обсудив все вопросы, мы решили доставить Костенко этапным порядком к нам. Следствие по делу об убийстве Лозы шло к завершению. Были получены последние заключения экспертизы. И расческа, и фуражка, изъятые мной у Костенко, принадлежали убитому.
Составив письмо на вызов из тюрьмы Костенко, я вышел на улицу. Был вечер. Медленно догорал закат, а тихий месяц уже робко выглядывал со стороны. Вечерняя прохлада приятно освежала лицо. Я шел, обдумывая, анализируя проделанную нами работу, намечая себе план текущих вопросов, основательно прикидывая, что к чему.
Костенко привезли в милицию и содержали в камере предварительного заключения.
Я попросил Петра Степановича пригласить к нам Марию Лозу, а сам занялся Костенко. Когда его ввели в кабинет, я объявил, что ему предъявляется обвинение в убийстве.
— Вы хотите, чтобы я признался в убийстве? — дерзко воскликнул Костенко. — Пожалуйста! Если вам это нужно, я признаюсь, а на суде откажусь. Обвинять буду вас, следователя, за принуждение, или как там у вас в юриспруденции… за нарушение законности. Это же нелогично, гражданин следователь. Зачем мне было убивать Лозу, когда я мог забрать у него деньги и дать драла, куда глаза глядят? Попробуй найди! А экспертизе вашей я не верю. Не верю! Слышите?
— Придется поверить, Костенко. Экспертиза — вещь упрямая. У вас есть возможность убедиться в этом, — строго произнес я и ушел, оставив его подумать.
В прокуратуре меня уже ждала Мария Лоза. Я пригласил ее в кабинет и попросил еще раз повторить приметы расчески и фуражки.
— Пожалуйста, — тихо начала она. — Фуражка черного цвета, из шевиотовой ткани, перешивали ее в швейной мастерской, а подкладку я зашивала зелеными нитками. Расческа у Васи была самодельная, дюралюминиевая. На расческе один зубок надломлен и есть надпись. Вот и все.
При понятых Мария опознала фуражку и расческу своего мужа.
В тот же день с экспертом, прибывшим из Харьковского научно-исследовательского института, мы сделали замеры головы Костенко. Эксперт дал заключение, что серая фуражка по размеру, объему, характеристике вмятины, деформации ткани принадлежит обвиняемому Костенко.
Эксперт графологической экспертизы пришел к выводу, что имя «Толя» на подкладке серой фуражки написано собственноручно Костенко.
На следующий день я решил еще раз допросить Костенко и ознакомить его с заключением экспертиз.
— Ну, что, начнем все сначала? — спросил я его.
— Мне все равно, хоть сначала, хоть с конца, лишь бы быстрее закончили эту волокиту. Надоело уже, — стараясь быть равнодушным, ответил он.
— Да, чуть не забыл… вам привет от Надежды Кисель.
От неожиданности Костенко вскочил, будто его что-то обожгло.
— Вы ее видели? Говорили с ней? Я, я у нее жил в то время, когда в вашем районе убили Лозу. У меня чистейшее алиби. Ваше дело — мыльный пузырь. Я вас предупреждал.
— Ошибаетесь, Костенко, вы были у нее на второй день после убийства, о чем имеется запись на календаре, сделанная вами.
Костенко стоял с открытым ртом, потеряв дар речи.
Не спуская с него глаз, я вынул из конверта письмо, которое он писал Надежде Кисель, и спросил:
— Вам это письмо знакомо?
— К-какое письмо? — еле выговорил он одеревенелым языком.
— Письмо, судя по заключению графологической экспертизы, написано вашей рукой и адресовано Кисель. Вспомнили?
Вместо ответа Костенко попросил закурить. Сделал две затяжки, посмотрел на меня и спросил:
— Что мне за это будет?
— Меру наказания определит суд с учетом ваших показаний, — ответил я.
Он помолчал, бесцельно глядя в окно, потом потушил папиросу в пепельнице и повернулся ко мне.
— Да, я окончательно влип. Пишите. Отбыв меру наказания за кражу, я приехал домой, в село. Остановился у родной тетки, решил отдохнуть месяц-два, а потом устраивать личную жизнь. Сидел дома один, слал сколько влезет, ел. Дружки завелись. Выпивали, играли в карты. Стал воровать деньги у тетки. Тетка требовала, чтобы я шел работать скотником на ферму. Я не хотел, а другую работу мне не предлагали. Уехал из дому. Хотел поступить на стройку в городе. На станции Ульяновка в буфете познакомился с Лозой Василием. В честь дружбы хорошенько выпили. Лоза посоветовал мне переехать на жительство к ним, в село Владимировку, он, дескать, поможет мне устроиться на работу. Я согласился. Еще выпили и с собой взяли на дорогу. На попутной машине доехали до церкви. Слезли, немного прошлись, выбрали, где погуще бурьян, и там решили распить портвейн. Там я прочитал Василию письмо, которое получил из лагеря, где отбывал меру наказания.
Мои дружки требовали деньги, которые я проиграл им в карты. Василий вдруг выхватил это письмо у меня из рук, разорвал на мелкие кусочки и сказал, чтобы я забыл о нем и о своих дружках, чушь, мол, это. Я рассердился и ударил Василия по голове бутылкой. Когда он упал, из кармана его брюк выпали деньги. Тогда я схватил штык от винтовки, которым перед этим Василий резал колбасу, и ударил его в грудь. Он сразу скончался. Я забрал у него тысячу семьсот рублей, схватил недопитую бутылку вина, фуражку и убежал. Сначала отсиживался в лесопосадке. А когда стемнело, решил перетащить труп на дорогу. Ночь темная, хоть глаз выколи, я предполагал, что кто-то переедет труп машиной и таким путем замету следы. На пути мне попалась бочка с водой. Я умылся, вымыл руки, застирал одежду и допил вино. Переночевал у скирды. Утром добрался до станции. С тем, чтобы окончательно запутать следы и создать себе алиби, я побывал у Кисель и в Кировограде совершил хулиганство. Да что там говорить, ведь вы и так все знаете…
Да, я это знал.
Так закончилось мое первое дело.
ДВОЕ С ОБРЕЗОМ
Ночь. Трещат на морозе деревья, гуляет на просторе вьюга, извиваясь бежит злая поземка, заметает дороги.