Я послала ему свой рассказ, и он вернул его, одобрив, со своими замечаниями, которые были мне, робкой девочке, дороже всех сокровищ. Когда я сама стала „знаменитой“ и начинающие писатели завалили меня своими пробами пера, я вспомнила о том, что когда-то для меня сделал Рокингем. Я решила посвящать хотя бы час в день помощи этим неофитам. И как бы я ни была занята, какие бы тяжкие переживания ни выпадали на мою долю (а сколько их у каждой женщины!), я не нарушала данного слова. Наградой мне была благодарность сотен литераторов, жаждущих славы. Эта благодарность не меньше, чем преданность моих постоянных читателей, помогала мне переносить издевки так называемых „высоколобых“. Она дает мне ощущение, что меня любят (а какая женщина не хочет чувствовать себя любимой?). Но и внушает мне смирение».
«Пока что толку мало», — подумал Найджел. Он смог извлечь из этого куска, полного приторных банальностей и самолюбования, только то, что у Рокингема были глиняные ноги, что его настоящее имя начиналось на «Л» и что он стал большим человеком в литературном мире.
«Л», вероятно, означало «Лупоглазый», а это мог быть, но мог и не быть Стивен Протеру, вряд ли тут подразумевался автогонщик — второй муж мисс Майлз. Но, с другой стороны, за инициалом мог в виде исключения скрываться и Артур Джералдайн.
Найджел стал читать дальше, рассчитывая найти какое-нибудь объяснение «глиняным ногам» Рокингема. Но это имя в главе больше не фигурировало. Однако в середине предпоследней страницы имелся следующий абзац:
«Итак, я пробовала в литературе свои еще не оперившиеся крылышки. Но во мне созревало и готово было расцвести под первым же лучом солнца не только мое дарование. Мне было девятнадцать лет, я была пылкой, неопытной девушкой, и женщина во мне хотела высвободиться, как бабочка из куколки. Разве может мужчина, даже самый чуткий и порядочный (а таких еще, слава Богу, можно найти!), — разве может мужчина понять ту сладостную растерянность, тот блаженный, трепетный, кипящий в крови восторг, которые наполняют сердце девушки, когда оно впервые открывается для любви, как гелиотроп на солнце? О, волшебные дни, когда мы влюблены в любовь! Когда все сверкает тем светом, „которого не зрели ни море, ни земля“! Оглядываясь назад теперь, когда рана затянулась и обиды давно забыты, я могу повторить слова поэта: „Так печальны и странны дни, которых больше нет“.
Да, я полюбила. Я вложила в эту любовь весь накопившийся жар души и желание отдавать, отдавать, не думая об опасности, все, чему в моей прежней жизни, увы, не находилось применения. Мой избранник являлся…»
Найджел перевернул страницу. Ему не нужна была записка, пришпиленная инспектором Райтом, чтобы понять, что вот этот, следующий лист и вложил убийца. Бумага была чуть белее предыдущих и последующих страниц, которые месяцами пылились в издательстве «Уэнхем и Джералдайн». Если эту последнюю страницу главы не заменила и не перепечатала недавно сама мисс Майлз, никто, кроме убийцы, не мог этого сделать, а мисс Майлз была так небрежна и нетребовательна к себе, что переделка даже одной страницы казалась маловероятной. К тому же оставшийся в машинке лист, который был сперва вынут, а потом вставлен обратно, так что строчки пошли вкось, подтверждал догадку, что убийца печатал после того, как совершил преступление. Найджел прочел заключительную страницу четвертой главы:
«…мне часто во сне, с тех пор как судьба, которая нас свела, нас же и разлучила. Но я никогда больше не видела его наяву. Встретить его, даже через столько лет, было бы непереносимо. А ведь мы были когда-то родственными душами! Да, я любила его, признаюсь, как не любила с тех пор ни одного мужчину. Я отдала ему… все. Отдала щедро, гордо, со всей страстью изголодавшейся по любви женщины. Оба мы были бедны и боролись за существование. О браке не могло быть и речи. Кто знает? Если бы у меня был от него ребенок, мы могли бы перебороть нищету, пережить разочарования, которые приносит нам наша плоть, и пройти всю жизнь рука об руку. Но непостижимое Провидение решило иначе.
В конце года я тяжело заболела. Добрые друзья одолжили мне денег, чтобы я могла поехать за границу и провести несколько месяцев в санатории. Когда я вернулась, моего любимого уже не было. Я не буду описывать свои муки. Теперь я могу быть за них благодарна, потому что они внушили мне глубочайшее сострадание к людям, научили понимать чужую боль и чужое мужество, дали силы помогать другим моими книгами. Но в то время, не имея ничего в память о нем, я жила в беспредельной пустыне одиночества, в ледниковом безмолвии, в каменистом безлюдье. Даже сегодня перо мое дрожит, когда я вызываю на бумаге воспоминания о былом:
Найджел дочитал рукопись. Она охватывала жизнь мисс Майлз до третьего замужества. Но в ней не упоминалось ни о дружеском расположении последнего мужа к молодому Бэзилу Райлу, ни об эпизоде в офицерской столовой у генерала Торсби, где писательница получила взбучку. Рождение Киприана Глида было описано со всеми медицинскими и эмоциональными подробностями. В дальнейшем он служил только поводом для изложения воспитательных теорий и пылких излияний материнских чувств. Чтение автобиографии Миллисент Майлз вызвало у Найджела острую потребность побыть в обществе настоящей женщины. Он позвонил Клэр Массинджер и напросился к ней на обед.
Когда они поели, он дал ей прочесть две заключительные страницы четвертой главы. Клэр пробежала их с явным отвращением.
— Что это еще такое: «Перо мое дрожит, когда я вызываю на бумаге воспоминания»? — спросила она с места в карьер. — Небось настукивала эту свою пачкотню сразу на машинке.
— Ну да. Это право автора. Не хотите же вы, чтобы она написала: «Моя машинка трепещет…» Но последнюю страницу писала не она.
Найджел объяснил ей, как было дело. Голос Клэр даже зазвенел от негодования:
— Какой ужас! Значит, по-вашему, он сел за машинку… когда она лежала в луже крови?..
— Похоже на то. А шва и не заметишь, верно?
— Какого шва?
— Страница, которую она написала, кончается: «Мой избранник являлся…» А следующая начинается: «мне часто во сне…» Зачем убийце надо было заменять страницу? Наверное, потому, что та, которую он заменил, давала возможность выяснить, кто он и даже мотив его поступка.
— Да, очевидно.
— Быть может, она там написала: «Мой избранник являлся уже на этих страницах». Это сильно сузило бы круг. Вернее, прямо бы указывало на Рокингема.
— Но кто он, этот Рокингем?
— Ах да, вам надо прочесть вот что. — Найджел передал ей страницу из середины главы и рассказал о стертом инициале «Л».
Клэр пробежала глазами листок, потом, брезгливо держа его двумя пальцами, положила рядом с собой на диван.
— Вот не знала, что люди так могут писать. Я хочу сказать — всерьез.
— Душенька моя, неужели вы никогда не читаете журналов с яркими обложками?
— Боже упаси! Ведь там пробивные девицы пишут на потребу ходким девицам.
— Взгляните-ка еще раз на последнюю страницу. Ну а если убийца написал это не просто для того, чтобы скрыть, кто он? Если это нужно, чтобы запутать какой-то определенный след? Какой же след ему хотелось запутать?