– Герои словно издеваются над собой. Удручающее зрелище, – слишком похоже на нас самих.
– Зря мы не пошли в кино. Там я хоть подержал бы вас за руку.
– Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а он хочет сделать из неё мадонну прошлого.
– Верно.
– Лицо у него в самом деле приятное. Интересно, понравилась ли ему та часть пьесы, которая посвящена войне? Внимание, занавес! Началось.
Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках горячую влагу.
– Никогда бы она так не сделала, – хрипло сказала она. – Не стала бы ни размахивать флагом, ни кричать ура. Никогда в жизни! С толпой, может быть, смешалась бы, но так – никогда.
– Конечно, нет. Это просто сценический эффект. Жаль, потому что в целом акт превосходный. Очень удался.
– А эти несчастные нарумяненные девчонки с их песенкой! Вы заметили чем они несчастней, тем больше нарумянены. А как солдаты насвистывают "Типпеоери"! Страшная, должно быть, вещь война!
– Человек на ней как бы пребывает в исступлении.
– И подолгу?
– В известном смысле – всегда. Вы находите это отвратительным?
– Не берусь судить о чужих переживаниях. Впрочем, брат тоже рассказывал мне кое-что похожее.
– То, что мы испытывали, не похоже на боевой пыл. Можете мне поверить – я ведь по характеру совсем не солдат. Но что там ни говори, война самое большое событие в жизни человека. Это давно уже стало прописной истиной.
– Вы и теперь в неё верите?
– До сих пор верил. Но… Я должен вам сказать, пока есть возможность. Я люблю вас, Динни. Мы ничего не знаем друг о друге, но это неважно. Я полюбил вас, как только встретил, и люблю всё сильнее. Я не жду ответа, я только прошу вас помнить об этом и…
Клер пожала плечами:
– Неужели люди на самом деле вели себя так в день перемирия? Тони, неужели они…
– Что?
– Действительно так себя вели?
– Не знаю.
– Где вы были тогда?
– В Веллингтоне. Только что поступил. Моего отца убили на войне.
– Моего тоже могли убить. И брата! Но все равно так нельзя. Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
– Моя, наверно, тоже.
– Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом пьеса отнимает слишком много нервов. Пойдёмте, я хочу курить. Нет, лучше останемся. Здесь того и гляди встретишь знакомых.
– Чёрт бы их побрал!
– Я пришла сюда с вами, и это самое большее, что я могу для вас сделать. Я ведь торжественно обещала целый год блюсти приличия. Ну, не надо огорчаться. Мы будем часто видеться…
– "Величие, достоинство, мир!" – повторила Динни, вставая. – Помоему, достоинство – это самое важное.
– Во всяком случае, самое труднодостижимое.
– Ах, как эта женщина пела в ночном клубе! И небо – все в рекламах! Я страшно благодарна вам, мистер Дорнфорд. Я долго буду помнить сегодняшний спектакль.
– А то, что я вам сказал?
– Вы очень добры, но алоэ цветёт лишь один раз в столетие.
– Я умею ждать. Для меня вечер был чудесный.
– А где же наши?
– Наверно, ждут нас в вестибюле.
– Как по-вашему, были когда-нибудь величие, достоинство и мир уделом Англии?
– Нет.
– Но ведь "высится где-то зелёный холм вдали от стены городской"!.. Благодарю вас… Я ношу это пальто уже три года.
– Оно прелестно.
– По-видимому, теперь почти вся публика отправится в ночные клубы.
– Процентов пять, не больше.
– Сейчас мне хочется одного – подышать родным воздухом и долгодолго смотреть на звёзды.
Клер отвернула голову:
– Нельзя, Тони.
– Ну, почему?
– Вы и так провели со мной целый вечер.
– Разрешите хоть проводить вас.
– Нельзя, дорогой. Пожмите мне мизинец и возьмите себя в руки.
– Клер!
– Смотрите, вон они, как раз перед нами. А теперь исчезайте. Пойдите
В клуб, выпейте глоток чего-нибудь, и пусть вам ночью снятся лошади. Ну, довольно! И так уж чересчур крепко. Спокойной ночи, милый Тони.
– О господи! Спокойной ночи!
XV
Время принято сравнивать с рекой, но оно отличается от неё, – через его мутный, неиссякаемый и бесконечный, как вселенная, поток нельзя перебраться ни вброд, ни по мосту, и, хотя философы уверяют, что он может течь и вперёд и вспять, календарь упорно регистрирует лишь одно направление.
Поэтому ноябрь сменился декабрём, но на смену декабрю не пришёл ноябрь. За исключением нескольких кратких похолодании погода стояла мягкая. Безработица сократилась, пассив торгового баланса возрос; люди гнались сразу за десятью зайцами, но ловили в лучшем случае одного; газеты трепетали от бурь в стаканах воды; большая часть подоходного налога была выплачена, но ещё большая – нет; все по-прежнему ломали Себе голову над вопросом, почему пришёл конец процветанию; фунт то поднимался, то падал. Короче говоря, время текло, а загадка бытия оставалась неразрешённой.
В Кондафорде забыли о проекте пекарни. Каждое пенни, которое удавалось отложить, вкладывалось в кур, кабанов и картофель. Сэр Лоренс И Майкл так увлеклись планом трёх "К", что их вера в него заразила и Динни. Она с генералом целыми днями готовилась к встрече золотого века, который воспоследует, как только план трёх «К» будет принят. Юстейс Дорнфорд обещал поддержать его в палате. Были подобраны цифры, имевшие целью доказать, что через десять лет Британия сможет экономить на импорте до ста миллионов ежегодно за счёт постепенного сокращения ввоза трёх вышеупомянутых пищепродуктов, причём это не повлечёт за собой удорожания жизни. При условии принятия кое-каких организационных мер, отказа британцев от некоторых привычек и увеличения производства отрубей успех не вызывает сомнений. А пока что генерал призанял денег под свой страховой полис и уплатил налоги.
Новый член парламента, который объезжал свой избирательный округ, встретил рождество в Кондафорде и говорил там исключительно о свиноводстве, так как инстинкт подсказывал ему, что это сейчас вернейший путь к сердцу Динни. Клер также провела рождество дома. Никто не спрашивал её, на что она тратит время, свободное от секретарских обязанностей. Об этом можно было только догадываться. Джерри Корвен писем не слал, но из газет было известно, что он вернулся на Цейлон. В дни, отделяющие рождество от Нового года, жилая часть старого дома переполнилась до отказа: приехали Хилери с женой и дочерью Моникой, Эдриен и Диана с Шейлой и Роналдом, которые оправились после кори. Семейство Черрелов давно уже не собиралось в таком полном составе. В канун Нового года к завтраку прибыли даже сэр Лайонел и леди Элисон. Все были убеждены, что при таком подавляющем консервативном большинстве 1932 год станет важной вехой в истории страны.
Динни сбилась с ног. Теперь она была меньше поглощена воспоминаниями о прошлом, хотя ничем не обнаруживала этого. Она в такой мере являлась душой и жизненным центром собравшегося общества, что никто не додумался задать себе вопрос, есть ли у неё своя собственная жизнь. Дорнфорд внимательно присматривался к ней. Что скрывается за этим неустанным и радостным самопожертвованием? Его любопытство зашло так далеко, что он решился расспросить Эдриена, которого, как представлялось Дорнфорду, она любила больше остальных родственников.
– На вашей племяннице держится весь дом, мистер Черрел.
– Вы правы. Динни – чудо.
– Она думает когда-нибудь о себе?
Эдриен украдкой взглянул на собеседника. Тёмные волосы, симпатичное лицо – немного смуглое, худощавое, кареглазое, пожалуй, слишком чуткое для юриста и политика. Однако едва лишь речь заходила о Динни, Эдриен настораживался, как овчарка; поэтому и сейчас он ответил сдержанно:
– По-моему, да, но лишь столько, сколько нужно, – немного.
– Иногда мне кажется, будто она пережила что-то очень тяжёлое.
Эдриен пожал плечами:
– Ей двадцать семь.
– Вы необычайно меня обяжете, рассказав – что. Поверьте, это не праздное любопытство. Я… я люблю Динни и страшно боюсь причинить ей боль, разбередив по неведению её рану.
Эдриен сделал такую глубокую затяжку, что в трубке засипело.
– Если ваши намерения серьёзны…
– Безусловно.
– Что ж, постараюсь уберечь её от нескольких тяжёлых минут. Так вот, в позапрошлом году она очень сильно любила одного человека, но всё кончилось трагически.