– Его смертью?
– Нет. Я не могу входить в подробности, но этот человек совершил нечто такое, что поставило его, так сказать, вне общества. По крайней мере он сам так думал. Не желая впутывать Динни в историю, он расторг помолвку и уехал на Дальний Восток. Разрыв был окончательным. Динни об этом не вспоминает, но, боюсь, никогда не забудет.
– Понятно. Я глубоко вам благодарен. Вы оказали мне огромную услугу.
– Сожалею, если огорчил вас, – ответил Эдриен, – но, по-моему, самое лучшее – вовремя открыть человеку глаза.
– Бесспорно.
Посасывая трубку, Эдриен искоса поглядывал на молчаливого собеседника. На задумчивом лице Дорнфорда читались не растерянность и боль, а скорее глубокая озабоченность будущим. "Он ближе всех к идеалу мужа, которого я желал бы ей, – чуткого, уравновешенного, удачливого, – размышлял Эдриен. – Но жизнь чертовски сложная штука!"
– Она очень непохожа на свою сестру, – произнёс он наконец вслух.
Дорнфорд улыбнулся:
– Она – смесь прошлого и современности.
– Однако Клер тоже очень милая девушка.
– О да, у неё масса достоинств.
– Они обе с характером. Как Клер справляется с работой?
– Превосходно: быстро схватывает, память отличная, большое savoirfaire [9].
– Жаль, что она сейчас в таком положении. Я не знаю, почему разладилась её семейная жизнь, но сомневаюсь, чтобы её можно было наладить.
– Я никогда не встречался с Корвеном.
– С ним приятно встречаться, пока к нему не присмотришься, – в нём есть что-то жестокое.
– Динни утверждает, что он мстителен.
– Похоже, что так. Скверное свойство, особенно когда встаёт вопрос о разводе. Но надеюсь, до него не дойдёт, – грязное это дело, да и страдает чаще всего невинный. Не помню, чтобы у нас в семье кто-нибудь разводился.
– У нас тоже, но мы ведь католики.
– Не считаете ли вы, исходя из вашей судебной практики, что нравственный уровень англичан понижается?
– Нет. Скорей даже повышается.
– Оно и понятно: мораль стала менее строгой.
– Нет, просто люди стали откровеннее, – это не одно и то же.
– Во всяком случае вы, адвокаты и судьи, – исключительно нравственные люди, – заметил Эдриен.
– Вот как? Откуда вы это знаете?
– Из газет.
Дорнфорд рассмеялся.
– Ну что ж, – сказал Эдриен, поднимаясь, – сыграем партию на бильярде?..
В понедельник, встретив Новый год, гости разъехались. Часа в четыре Динни ушла к себе, прилегла на кровать и заснула. Тусклый день угасал, сумерки постепенно заполняли комнату. Девушке снилось, что, она стоит на берегу реки. Уилфрид держит её за руку, показывает на противоположный берег и говорит: "Ещё одну реку, переплывём ещё одну реку!" Рука об руку они спускаются с берега, входят в воду, и Динни разом погружается во мрак. Она больше не чувствует руки Уилфрида и в ужасе кричит. Дно ускользает у неё из-под ног, течение подхватывает её, она тщательно пытается найти руками точку опоры, а голос Уилфрида раздаётся всё дальше и дальше от неё: "Ещё одну реку, ещё одну реку…" – и наконец замирает, как вздох. Динни проснулась в холодном поту. За окном нависало тёмное небо, верхушка вяза задевала за звезды. Ни звука, ни запаха, ни проблеска. Девушка лежала не шевелясь и стараясь дышать поглубже, чтобы справиться с испугом. Давно она не ощущала Уилфрида так близко, не испытывала такого мучительного чувства утраты.
Она поднялась, умылась холодной водой и встала у окна, всматриваясь в звёздную тьму и все ещё дрожа от пережитой во сне боли. "Ещё одну реку!.."
В дверь постучали.
– Кто там?
– Мисс Динни, пришли от старой миссис Парди. Говорят, она помирает. Доктор уже там, но…
– Бетти? Мама знает?
– Да, мисс, она сейчас туда идёт.
– Нет, пойду я сама. Не пускайте её, Энни.
– Слушаю, мисс. У старушки последний приступ. Сиделка велела передать, что сделать ничего нельзя. Зажечь свет, мисс?
– Да, включите.
Слава богу, наконец-то хоть электричество удалось провести!
– Налейте в эту фляжку бренди и поставьте в холле мои резиновые ботики. Я буду внизу через две минуты.
Девушка натянула свитер и меховую шапочку, схватила свою кротовую шубку и побежала вниз, лишь на секунду задержавшись у двери в гостиную матери – сказать, что уходит. В холле она надела ботики, взяла наполненную фляжку и вышла. Ночь была непроглядная, но для января сравнительно тёплая. Дорога обледенела, и, так как Динни не захватила с собой фонарь, у неё ушло на полмили чуть ли не четверть часа. Перед коттеджем стояла машина доктора с включёнными фарами. Динни толкнула дверь и вошла в дом. Горела свеча, в камельке теплился огонёк, но в уютной комнате, где обычно бывало людно, не осталось никого, кроме щегла в просторной клетке. Девушка распахнула тонкую дощатую дверь, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Осторожно приоткрыла жиденькую верхнюю дверь и заглянула в комнату. Прямо напротив, на подоконнике, горела лампа, вырывая из мрака часть низкой комнатки и просевшего потолка. В ногах двуспальной кровати стоял доктор и шёпотом разговаривал с сиделкой. В углу у окна Динни разглядела съёжившегося на стуле старичка – мужа умирающей. Руки его лежали на коленях; морщинистые, тёмно-красные, как вишня, щеки подёргивались. Старая хозяйка коттеджа полулежала на старой кровати, лицо у неё было восковое, и Динни казалось, что морщины на нём разгладились. С губ её слетало слабое прерывистое дыхание. Веки были опущены только до половины, но глаза уже ничего не видели.
Врач подошёл к двери.
– Наркоз, – сказал он. – Думаю, что не придёт в сознание. Что ж, так ей, бедняжке, легче! Если очнётся, сестра повторит впрыскивание. Единственное, что нам остаётся, – это облегчить ей конец.
– Я побуду здесь, – сказала Динни.
Доктор взял её за руку:
– Не убивайтесь, дорогая. Смерть будет лёгкая.
– Бедный старый Бенджи! – прошептала Динни.
Доктор пожал ей руку и спустился по лестнице.
Динни вошла в комнату, неплотно притворив за собой дверь, – воздух был тяжёлый.
– Сестра, если вам нужно отлучиться, я посижу.
Сиделка кивнула. В опрятном синем платье и чепце она выглядела бы совсем бесстрастной, если бы не нахмуренное лицо. Они постояли бок о бок, глядя на восковые черты старушки.
– Теперь мало таких, – неожиданно прошептала сиделка. – Ну, я пойду, захвачу кое-что необходимое и вернусь через полчаса. Присядьте, мисс Черрел, не утомляйтесь зря.
Когда она удалилась, Динни подошла к старичку, сидевшему в углу:
– Бенджи!
Он качал круглой головкой, потирая лежавшие на коленях руки. У Динни не повернулся язык сказать ему ободряющие слова. Она погладила его по плечу, вернулась к постели и придвинула к ней единственный жёсткий деревянный стул. Потом села, молча следя за губами старой Бетти, с которых слетало слабое прерывистое дыхание. Девушке казалось, что вместе со старушкой умирает дух минувшего века. В деревне, вероятно, были другие люди того же возраста, что старая Бетти, но они сильно отличались от неё: у них не было её здравого смысла и бережливой любви к порядку; начитанности в библии и преданности господам; гордости тем, что в восемьдесят три года у неё ещё свежа память и целы зубы, с которыми ей давно уж полагалось бы расстаться, и особой манеры обращаться с мужем так, будто он не старик, а непослушный ребёнок. Бедный старый Бенджи! Он, конечно, никогда не был жене ровней, но как он теперь останется один – трудно себе представить. Видимо, найдёт пристанище у одной из внучек. В то доброе старое время, когда шиллинг стоил столько же, сколько теперь стоят три, чета Парди произвела на свет семерых детей, и деревня кишела их потомством. Но уживутся ли внуки с этим маленьким старичком, вечным спорщиком, ворчуном и любителем пропустить стаканчик? Найдёт ли он себе место у их более современных очагов? Что ж, уголок для него, конечно, подыщут. Здесь ему в одиночку не прожить. Два пособия по старости для двух стариков и одно для одного – это разные вещи.
"Ах, почему у меня нет денег!" – подумала девушка. Щегол ему теперь, разумеется, не нужен. Она возьмёт его с собой, поместит в старой теплице, а клетку выбросит: она будет кормить Голди, пока он снова не приучится летать, а потом выпустит его на волю.
Старичок, прочищая глотку, кашлянул в своём тёмном уголке. Динни, спохватившись, наклонилась над кроватью: она так глубоко задумалась, что не заметила, как ослабело дыхание старушки. Бескровные губы Бетти поджались, морщинистые веки почти совсем закрыли незрячие глаза. С постели не доносилось ни звука. Девушка посидела несколько минут, не шевелясь, глядя на умирающую и прислушиваясь; затем встала, подошла к кровати сбоку и склонилась над ней.