— Здравствуй, Нойбахер. — Карл и не подумал дать ему руку. — Вот этот майор Штиммерман — мой самый большой приятель. А следовательно, и твой. Он не любит эрзац-сигареты и паршивую колбасу. Замени-ка ему побыстрее.
— Слушаюсь, господин подполковник.
— Послушай, Нойбахер, почему я не вижу на твоем мундире боевых орденов? Ведь ты был лучшим стрелком в Дрезден-Нойштадте? На Востоке так не хватает отличных снайперов.
— У меня больное сердце, господин подполковник.
— О, да ты, оказывается, не тщеславен! А то смотри, могу за тебя замолвить словечко начальству: мол, так и так — такой воин на складах с мышами воюет. Его место в стрелковых окопах со снайперской винтовкой, а не за прилавком цейхгауза…
На вытянувшегося Нойбахера было жалко смотреть. Подбородок его дрожал от обиды и страха, что фон Риттен выполнит свое обещание.
Карлу была приятна эта маленкая месть сукину сыну.
Уже в машине Эрвин поинтересовался:
— Где ты раскопал это чучело? По-моему, от страха перед фронтом он сделал в штаны.
— Это мой бывший ротный фельдфебель, — удовлетворил его любопытство Карл. — Ни один человек не сделал юнкеру фон Риттену больше гадостей, чем этот жирный орангутанг. Пусть теперь и он немного помучается. Я думал, что он давно где-нибудь в России червей кормит, а Нойбахер оказался хитрее. Окопался в тылу, да еще на таком теплом месте.
Автомобиль затормозил так резко, что Карл стукнулся головой о ветровое стекло.
— Воздух! — крикнул шофер, выпрыгивая из машины, Карл и Эрвин метнулись следом.
Вдоль шоссе на бреющем полете шла четверка «ильюшиных». Сделав небольшую горку, они с пологого пикирования обстреляли машины на шоссе. Задний ведомый выхватил самолет метрах на десяти от земли. Карл успел рассмотреть лицо летчика и его насмешливую улыбку.
Отчаянный пилот успел сделать свое дело: когда они подбежали к машине, «опель-капитан» полыхал вовсю.
— Мой паек! — крикнул Эрвин и ринулся в горящую машину.
Шофер еле удержал его.
В октябре Эрвин получил телеграмму с известием о гибели родителей. Карл проводил его до вокзала.
— Не задерживайся надолго, — попросил он. — Думаю, что ты сделаешь все необходимое за неделю.
— Спасибо, Карл, — вяло поблагодарил Эрвин, беря из его рук чемодан, и, ссутулившись, полез в вагон.
Эрвин вернулся раньше срока. Узнав об этом, Карл прихватил бутылку и направился к приятелю выразить свое соболезнование.
Еще в коридоре он услышал лондонскую настройку — три торжественно-грозные ноты. Затем диктор Би-Би-Си заговорил на чистом берлинском диалекте:
— Гитлер — политический авантюрист, обладающий нюхом угадывать выгодные для себя тактические решения в политической конъюнктуре. Он, несомненно, обладает талантом демагога-пропагандиста и фанатическим упорством. Но, не имея ни систематических знаний, ни исторического мышления, он абсолютно не понимает законов общественного развития. Вдобавок этот человек лишен чести, морали, совести и сдерживающих начал…
Карл вошел в комнату и выключил приемник.
— Радио у тебя орет на всю округу. Ты что, пьян?
— Не сильнее, чем обычно, — ответил Эрвин, поднимаясь с постели, на которой он лежал в одежде.
Эрвин осунулся, как после перенесенной болезни.
— Прости меня, — сказал Карл, ставя на стол бутылку, — но я не буду тебе говорить пустых слов утешения.
— Верно! Давай лучше выпьем за их память. — Эрвин принес второй бокал. — Я которые сутки не могу уснуть. Ни к черту нервы стали.
— Похоронили?
— Предал земле… Так густо бомбы кладут во время «ковровых бомбометаний», что и убежища не помогают. — Эрвин помолчал, как будто что-то вспоминая. — Разбомбили «Адонис». Прямые попадания крупных бомб. Укрытия, что были в подвалах ресторана, еще не откопали. Заходил к Ильзе и Дорис. Соседи говорят, что они не возвращались домой с того вечера. Наверное, вместе их завалило.
Выпили молча.
— У меня, кроме тебя, никого не осталось… — тихо произнес Эрвин.
— Отдыхай. — Карл пожал ему руку и вышел.
Эрвин пил еще два дня. На третий день Карл вынужден был зайти к нему снова.
— Ты думаешь выходить на службу? — спросил он, сбивая настройку Би-Би-Си, что-то болтавшей об убийстве Роммеля эсэсовцами за причастность его к «событиям 20 июня».
Эрвин сел, опустив ноги с кровати. Лицо его заросло рыжеватой щетиной. В глазах через пьяный блеск проглядывала тоска.
— Зачем я тебе на службе? Чтобы еще сделать в мире десятка три-четыре новых вдов и сирот? Бесполезно все это. Война наша проиграна. Да ты это понимаешь и сам, только не хочешь признаться. Прячешь голову, как страус. Бедная Германия, куда тебя завели безумцы, захватившие власть?