В каждом изгибе ее рук, каждом трепете мышц живота, сокращавшихся в такт заунывной арабской музыке, было столько волнующей чувственности, что ее, казалось, хватило бы на взвод белокурых «валькирий» из батальона связи, помогавших пилотам скрашивать тяготы походной жизни.
Танцовщиц было несколько, но Карл любовался только той, с лицом падшего ангела. Впрочем, ее танцами пленился не он один. Карл уловил волчий блеск в глазах всех своих «псов». Даже обычно сдержанный Эрвин сегодня сидел как на иголках.
— Сколько стоит эта девчонка? — спросил Карл у хозяина, указав глазами на танцовщицу.
— О-о! — протянул турок, блаженно прищурив выпуклые глаза. — Синьора Лолла — это очень дорогой персик, сладкий и благоуханный. — Он причмокнул губами. — Синьора Лолла берет только английскими фунтами.
— Что?! — зарычал Руди, слышавший их разговор. Он схватил хозяина за борт фрака и так встряхнул, что у того свалилась феска, обнажив плешивую голову. — Ты, сын собаки, кажется, объелся ишачьих мозгов? — спросил Руди свистящим шепотом. — Скажешь спасибо, если мы заплатим тебе хотя бы оккупационными марками. Хочешь, я завтра «случайно» уроню фугаску на твой вертеп? А?
— Извините, эффенди, — низко кланялся хозяин, пряча за полузакрытыми веками глаз жгучую ненависть к проклятым гяурам, хозяйничавшим в его заведении. «Придется смирить гордыню, — внушал он себе, поднимая с пола феску, — пока не получил пулю, как ходжа Адиб, которого вчера застрелил пьяный фельдфебель».
— Подойди сюда! — позвал Карл танцовщицу, когда музыка смолкла.
Звякнув позолоченной цепочкой, тяжело дышащая Лолла опустилась на ковер рядом с фон Риттеном. — Ты будешь пить вино, дитя мое? — спросил он ее по-французски.
— Наливайте, гауптман, — сказала синьора Лолла на верхнесаксонском диалекте, — с завтрашнего дня я уже не танцую в этом шантане.
Карл удивленно свистнул. Экзотическая гурия, выкраденная из бедуинских шатров, внезапно превратилась в соотечественницу из ведомства адмирала Канариса.
Новоявленная Мата Хари, выдув три рюмки коньяка, ушла переодеваться.
Карл был разочарован.
— Надо же, как не повезло: ухитриться отыскать в мусульманском притоне баядерку с клеймом «Made in Germany»!
Почта из-за моря ходила не регулярно. В этот раз Карл получил десятка полтора писем и кипу газет. В последнем номере «Фолькишер-Беобахтен» он увидел портрет Эрнста Удета и набранную жирным шрифтом заметку, обведенную траурной каемкой.
«Генерал-полковник люфтваффе Эрнст Удет погиб во время испытательного полета».
Не стало его давнишнего кумира, которому Карл пытался подражать во всем. Оказывается, смерть не щадила даже таких гроссмейстеров летного дела.
Через несколько дней на стоянку самолетов зарулил Ю-52. В числе его пассажиров прилетел полковник фон Эккарт. Он казался бледным и утомленным, сильно проигрывая рядом с Карлом, лицо которого продубилось под африканским солнцем и ветром. Гуго был у них совсем мало — только то время, которое потребовалось на дозаправку самолета топливом, но он успел под большим секретом рассказать Карлу о причинах гибели Удета.
— Я ездил хоронить Эрнста, — говорил Гуго, дымя сигаретой, — ведь мы были старыми приятелями. Никто не видел его тела, кроме гробовщика. Хоронили, как обычно хоронят летчиков — в закрытом гробу. Позже узнал истинную причину смерти Удета. Оказалось, Эрнст застрелился. Его, как человека ответственного за снабжение люфтваффе авиатехникой, сделали козлом отпущения за все наши грехи и неудачи. И больше всего на него наклепал Мильх. А ты знаешь, что он, как первый заместитель Геринга, был вхож к фюреру.
— А куда же смотрел рейхсмаршал? Почему он не защитил его?
— Герман сначала пытался примирить их, но безрезультатно… А потом, Удет своей смертью обелил и его в глазах фюрера. Говорят, на письменном столе Эрнста нашли письмо Мильха, в котором он писал: «Официальное смещение Удета с его поста было бы козырем в руках вражеской пропаганды, а следовательно, недопустимо. По ряду военно-политических причин Вы стали неприемлемы для люфтваффе и рейха. Поэтому мы взываем к Вашей чести».
— Боже! Какая подлость… Кому же теперь можно верить?
— Поглядел бы, Карл, какие были на похоронах скорбные лица у Германа и особенно у Мильха. Как же — старые фронтовые друзья… И речи… О мертвых не говорят дурно. Ладно, хватит! Молчи об услышанном, если тебе дорога твоя шкура.