— Тузиком, — потупился отец.
— И то хорошо, по крайней мере не Шарик и не Полкан. Нина! — позвала она подругу. — Тут Семен Иванович сделал нам сюрприз, так не мешало бы его отмыть…
— Кого отмыть? — переспросила Нина Георгиевна.
— Папин сюрприз отмыть. Ты мне поможешь?
Так в нашей квартире появился новый член семьи, беспокойное «дитя улицы», как его называла Вера.
Тузик держался весьма независимо. Отца он любил, Веру боялся, меня не замечал, а нашу прислугу, пухленькую Любашу, ненавидел. До сих пор не могу понять природу этой ненависти. Любаша была совершенно безобидной девушкой, которая, как говорится, даже мухи не могла обидеть. Но Тузик ее доводил до слез. Как-то Любаша не выдержала и заявила Вере, что больше оставаться в доме она не может. Или она, или Тузик.
— Позови его сюда, — сказала Вера.
Любаша отправилась на кухню, которая была излюбленным местом юного гражданина Хитровки, но его там не оказалось. Тузика ждали до вечера — напрасно. Не появился он и на следующий день. Отец было хотел обратиться в полицию. Но Вера строго сказала:
— Хватит, найди себе другое развлечение. Больше мучиться с мальчишкой я не собираюсь…
— Железное у тебя сердце, Вера! — вздохнул папа. — И в кого ты только?
— В себя, — отрезала Вера. — Я всегда тебе говорила, что ты несколько переоцениваешь законы наследственности. И вообще ты большой ребенок.
И вот через год с лишним я опять увидел Тузика здесь, на Хитровке, в притоне Севостьяновой.
— Ты чего застрял? — крикнул Виктор.
— Да тут, мальчишка…
— Какой мальчишка?
— Ну помнишь, я тебе рассказывал… Тузик. Отец его с Хитровки тогда привел.
Виктор подошел ко мне и наклонился над диванчиком.
— Испанка. Надо бы в больницу… Давно его прихватило? — спросил он у Севостьяновой.
— Третий день пошел. Ничего, отлежится.
— Какое там отлежится! Как пить дать, помрет.
— А помрет, значит, так надо. Богу видней, — безучастно ответила Севостьянова и предложила Савельеву еще чашку чаю. Но тот отказался.
— Ну так что, отнесем в больницу? — неуверенно спросил Виктор.
Виктор попросил у Севостьяновой второе одеяло и начал тщательно закутывать Тузика.
— Охота вам возиться… — сказала Севостьянова и осеклась: на улице застучали выстрелы.
Кто-то дико и страшно закричал. Опять выстрелы. Один за другим. Мы с Виктором безотчетно кинулись к выходу.
— Куда? Сейчас же назад! — крикнул Савельев.
С быстротой, которой трудно было от него ожидать, он подскочил к выключателю, погасил свет и пинком ноги распахнул дверь в ночлежку, где слабо светила керосиновая лампа.
— Храбрость показывать нечего, — ворчливо сказал он, запыхавшись, — а то всех, как кроликов, перестреляют. Это вам не роман о похождениях Рокамболя, а Хитровка. А ты, Аннушка, подальше от греха уйди-ка в ту комнату…
Он прижался спиной к стене у входной двери, и я слышал, как коротко щелкнул взведенный курок. Мы с Виктором встали по другую сторону двери.
— Спусти предохранитель, — почему-то шепотом сказал мне Виктор.
— А где он? — также шепотом спросил я.
Держа в руке только утром полученный браунинг, я больше всего опасался, что могу всадить пулю в самого себя: Груздь не объяснил его устройства, а спросить у него я постеснялся.
Виктор молча взял браунинг и, что-то сделав с ним, вложил мне его обратно в руку.
Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. В ночлежке что-то передвигали, ругались, но к двери никто близко не подходил.
— Пошли? — спросил Виктор.
— Успеете.
Томительно тянулись минуты. Потом послышались торопливые шаги, и в освещенном квадрате дверного проема появилась фигура Горева.
— Не стреляйте. Это я. Где тут выключатель? — Он зацарапал ногтями по стене.
— Сейчас.
Савельев зажег свет. Горев тяжело опустился на стул. Шуба на нем была распахнута, лицо бледное, веко правого глаза подергивалось.
— В чем дело? — спросил Савельев.
— Арцыгов… Лесли застрелил…
— Побег?
— Какой побег! Для развлечения…
Виктор неторопливо начал засовывать маузер в кобуру. Он никак не мог попасть в коробку. Бессмысленными глазами оглянулся по сторонам и так, зажав маузер в руке, двинулся к двери.
— Сухоруков! — окликнул его Савельев. — У вас не найдется закурить?
— Что? — непонимающе посмотрел на него Виктор.
— Закурить, спрашиваю, не найдется?
— Закурить?
Рукой, в которой был маузер, Виктор начал похлопывать себя по карману. Затем положил маузер на стол и достал кисет.
— Но вы же не курите? — растерянно спросил он.
— Правильно, — подтвердил Савельев. — А теперь спрячьте оружие и пошли.
Мы прошли через притихшую ночлежку и спустились по лестнице. Красногвардейцы оттаскивали труп к одинокому столбу фонаря, который слабо светил сквозь густую кисею падающего снега.
С разных концов площади стекались к фонарю группами и поодиночке оборванные люди.
Солдат в ушанке угрожающе клацал затвором и тонко кричал:
— Куда?! Стрелять будем!
— Где Арцыгов? — спросил у него Виктор.
— А я знаю? — зло огрызнулся тот и снова закричал: — Куда? Куда?!
Откуда-то неожиданно вынырнул Арцыгов, разгоряченный, в лихо заломленной на затылок мерлушковой папахе.
— Поторапливайся, ребята, поторапливайся! — Увидев нас, он весело оскалил зубы и подмигнул: — Смыться хотел!
— Не лгите, — устало сказал Горев. — Я все видел. Вы просто самовольно дали приказ о расстреле.
Щеку Арцыгова дернула судорога.
— А если и так, что тогда? Все равно бы его шлепнули, не здесь, так там. Теперь не старый режим: с подонками церемониться некогда. Революция!
— Ты, сволочь, на революцию не ссылайся! Революция не такими и не для таких делалась! — Виктор схватил Арцыгова за борта полушубка.
Тот вырвался, выхватил наган.
— Осади, шкет!
Вмешался Горев:
— Хватит. Разговор продолжим завтра. Обо всем этом как ответственный за операцию я доложу начальнику уголовного розыска.
— Хоть самому всевышнему! — оскалился Арцыгов и крикнул красногвардейцам, прислушивавшимся к разговору: — Грузи на сани! А по тем, кто подойдет ближе, чем на десять шагов, стрелять без предупреждения.
— Свобода… — вздохнул Горев и начал непослушными пальцами застегивать шубу.
Тузика в Орловской больнице не приняли. Старый фельдшер с прокуренными седыми усами только разводил руками.
— Можете расстреливать, товарищи, а мест нет. Куда я его положу? В морг, что ли?
Фельдшер не врал. Больница была переполнена. Люди лежали не только в палатах и коридорах, но и на полу приемного покоя, в кабинете главного врача, вестибюле. Больные бредили, стонали, рвали ногтями грудь, всхлипывали.
Поругавшись для порядка, Виктор наконец сказал:
— Тогда хоть посмотрите его, лекарство какое дайте или что…
— Вот это можно, — обрадовался фельдшер. — Это я с превеликим удовольствием.
Он пощупал у мальчика пульс, поставил градусник и положил на столик пакетик с порошками. Потом на минуту задумался и достал из шкафчика бутылку с микстурой.
— Так что у него?
— Может, испанка, а может, иная напасть. Разве угадаешь?
— Как же вы лекарства даете, не зная от чего? — вспыхнул Виктор.
Фельдшер удивленно посмотрел на него водянистыми старческими глазами.
— То есть?
— «То есть, то есть», — передразнил Виктор. — А если его эти порошки в могилу сведут?
Фельдшер обиделся.
— Вы меня, молодой человек, не учите-с, не доросли. Да-с, — брызгая слюной и топорща усы, говорил он. — Вы еще, извините за выражение, пеленки у своей матушки мочили, когда я людские страдания облегчал-с. Одному богу известно, кто чем болен, а лекарства между тем всегда выписывают. Такой порядок. Да-с. И если я эти лекарства даю, значит, знаю, что они безопасны и никому никогда вреда не приносили…
— А пользу?
Фельдшер, видимо, потеряв от возмущения дар речи, свирепо засопел и повернулся к нам спиной.
— Оставь его, — сказал я, чувствуя, что Виктор с минуты на минуту может вспылить. — Пошли.