Я покачал головой, гадая, что последует дальше.
Полковник улыбнулся, чрезвычайно довольный.
— Естественно, благодаря показаниям Альбрехта мы отмели версию с самоубийством. Мы предположили, что тот, кто позвонил в дверь, выстрелил в Макналти и, думая, что тот дома один, вложил ему в руку пистолет, чтобы создать видимость суицида. Если в дверь звонили, то это должно быть убийство и не может быть самоубийство. Это логично, —настаивал он, как будто все еще был недоволен тем, что я припомнил ему его заблуждение. — Даже если в дверь звонил совершенно посторонний человек, чтобы спросить, допустим, дорогу до вокзала, Макналти не мог совершить самоубийство: ему пришлось бы выстрелить, как только за прохожим закрылась дверь, и тот сразу же вновь заглянул бы в дом, чтобы узнать, что произошло. Это означало бы, что все время, пока Макналти играл в шахматы, у него в кармане лежал заряженный пистолет. Это означало бы...
Я перебил его:
— Хорошо, версия с самоубийством была несостоятельна. Что заставило вас изменить свое мнение?
Эдвардса несколько рассердило мое вмешательство, но он тут же взял себя в руки и торжественно произнес:
— Дверной звонок. Что-то в показаниях Альбрехта не сходилось. Я несколько раз заставил его повторить свой рассказ. И понял, что он ни разу не сказал, что слышал звонок в дверь — только что Макналти попросил извинить его, ссылаясь на то, что кто-то стоит у двери. Когда я спросил напрямую, слышал ли Альбрехт звонок, он смешался и наконец признал, что не слышал. Он пытался объяснить это тем, что был поглощен игрой, но звонок громкий, и, если бы он прозвонил, Альбрехт наверняка услышал бы его. А раз он не слышал, значит, звонок не звонил. — Полковник пожал плечами. — Конечно, если у двери не было третьего человека, версию о самоубийстве нужно рассмотреть повторно.
Вдруг он замолчал. И слегка покраснел.
— Признаться, — сказал он проникновенно, — я не был с вами вполне искренен. Боюсь, я внушил вам ошибочную мысль, что я приехал исключительно затем, чтобы расследовать смерть Макналти. Но дело в том, что я прибыл еще в среду утром, позвонил ему и договорился встретиться у него дома в половине девятого вечера. Разработка, которой занимались Макналти и Альбрехт, зашла в тупик. Их преследовали странные неудачи. Было повреждено сложное оборудование, для замены которого потребовались бы недели, а то и месяцы. Отчеты поступали с опозданием и часто содержали ошибки. Заказчик — артиллерийско-техническая служба — попросил нас разобраться, и меня направили сюда для предварительного изучения вопроса.
Поэтому, предполагая возможность самоубийства, я спросил Альбрехта, не было ли на проекте саботажа. Тут-то все и выяснилось. Он признался, что уже некоторое время подозревал Макналти и провел свое небольшое расследование. Будучи уверен, что Макналти виновен, он не решился открыто обвинить его. Тем не менее он делал намеки. Все время, пока они играли, он намекал, что знает, что затеял Макналти. Как я понял, он высказывал свои соображения на языке шахматистов. Сам я не играю в шахматы, но полагаю, что он сказал что-то вроде “Вы попадете в серьезную опасность, если не откажетесь от своей тактики”. В конце концов, Макналти понял и помрачнел. Альбрехт говорил, что он все бормотал: “Что же мне делать?” Потом Альбрехт сделал ход и произнес: “Сдавайтесь!” — как я понимаю, так шахматисты предлагают противнику признать поражение и закончить партию. — Эдвардс протянул руки, как будто преподнося нам дело на блюдечке с голубой каемочкой. — Именно тогда Макналти пробормотал, что кто-то пришел, и встал из-за стола.
— Альбрехт видел, как он застрелился? — спросил я.
— Почти что. Он видел, как Макналти вышел в арку. Он пошел не налево, в сторону прихожей, а направо — там спальня. Подозреваю, что он пошел за пистолетом. Потом он вернулся и прошел мимо арки в прихожую.
— Почему же он не дождался, пока Альбрехт уйдет?
— Вероятно, помнил, что скоро должен прийти я.
Я был почти уверен, что догадка Эдвардса верна. Но признаваться в этом я не собирался. Речь шла уже не о том, чтобы положить на лопатки Эдвардса. Я думал о Макналти. Мы не дружили, но я порой играл с ним в шахматы в университетском клубе. Не то чтобы он мне нравился, но мне не хотелось верить, что он мог лишить себя жизни, тем самым фактически признаваясь в саботаже. Видимо, о моих сомнениях и растерянности можно было догадаться по тому, как усиленно я старался их скрыть.