Паскаль приходит к выводу: «Я не обязан уважать вас за то, что вы герцог, но я должен снять перед вами шляпу». То же самое в Кремниевой долине: если вы венчурный капиталист, это не значит, что я обязан вас любить, но я должен вас like.
Последний урок, который преподал мне мой гид, прежде чем сбежать на какую-то встречу (разумеется, срочную), заключался в том, что ни предприниматели, ни инвесторы не имеют ни малейшего представления о социальном и политическом влиянии создаваемых ими технологий. С его точки зрения, искусственный интеллект сопряжен с изрядной дозой «поверхностного интеллекта». Чтобы сохранить первичную связь между технологической инновацией и философской рефлексией, нужно, чтобы в Rosewood Sand Hill было больше Паскалей. И разве сам Паскаль не был предпринимателем, создателем первых городских автобусов, «карет с пятью этажами»?
Но в то же время нужно сопротивляться навязчивому искушению, которое ведет к технофобии. Когда мы смотрим в прошлое, пророки апокалипсиса всегда кажутся нам смешными: так, Поль Валери почти столетие назад разоблачал «коварную отраву» технического прогресса и (уже тогда!) сетовал на исчезновение свободного времени, склонность просматривать книги, а не читать их, диктатуру эмоций… «Ни почта, ни телефон не докучали Платону»[6], — сожалеет Валери. Бедный поэт, которого прервал почтальон! Что бы он подумал об уведомлениях сетевых сервисов и твитах? Если хочешь попытаться понять свою эпоху, не оболгав ее, надо заставить и себя, и читателя совершить над собой усилие.
Тем более что искусственный интеллект должен быть мечтой всякого философа. Разве не удобно было бы создать мыслящую машину, которая избавила бы нас от логических ошибок, индивидуальных предрассудков, концептуальных заблуждений? Создать алгоритм, который посчитает истину и даст нам наконец, после тысячелетий однообразных споров, ответ на наши самые важные вопросы о смысле жизни? Концептуальное мышление — это, по сути, всего лишь приближение; тогда как полная система символов, управляемая научными законами, позволяет максимально подойти к истине. Первым об этом начал мечтать Лейбниц, гений математики и метафизики, который искал формулу машины для подсчета мыслей, «универсальной характеристики», ведущей к правильному рассуждению. Гигантская комбинаторная машина, которую Лейбниц назвал calculus ratiocinator, автоматически прогнала бы все химеры разума. В этом совершенно рациональном мире «больше не было бы нужды в дискуссии двух философов более долгой, нежели дискуссия двух математиков, поскольку им достаточно будет взять в руки перо, усесться за свои счетные доски и сказать друг другу: подсчитаем!»[7]
Такой же идеал мы встречаем у всех великих предшественников искусственного интеллекта: Гильберта, Фреге и, конечно, Алана Тьюринга — все они поддерживали тесные отношения с логикой и аналитической философией[8]. Если логическая точность — то, что позволит человеческому разуму лучше воспринимать реальность, тогда превращение реальности в цифровую комбинацию могло бы успешно заменить собой человеческий разум. Отсюда насмешливый ответ Deep Thought, суперкомпьютера из романа «Автостопом по Галактике»: когда его попросили решить «последний вопрос жизни, Вселенной и всего остального», он сказал: «42». Это число стало потом легендарным, оно продолжает то и дело всплывать в разговорах гиков. Разве не наступил бы покой, если бы все смыслы, пронизывающие наши жизни, удалось свести к ничего не значащей цифре?
Это родство информатики и логики сохраняется и сегодня, навязчиво преследуя посетителя причудливого здания департамента компьютерных наук в MIT: войдя в кабинет Лесли Келблинг, ветерана исследований в области ИИ, я обнаружил ее в окружении книг по аналитической философии — она увлекается Уиллардом Куайном. Этот подход весьма далек от интеллектуальной традиции континентальной Европы. В конце прошлого века Делёз довел это противопоставление до предела, определив философию в качестве «производства концептов», то есть деятельности, связанной скорее с творческим процессом, чем с научной строгостью. Концепт невозможно свести к последовательности единиц и нулей: он проецирует на наш мир новый смысл, дополнительную перспективу. Такой благодатный момент часто наступает, когда, заново прорабатывая какой-нибудь сухой трактат по метафизике, мы внезапно «понимаем» его смысл. Все концепты тогда естественным образом складываются воедино, и глаз начинает скользить по странице с неожиданной легкостью. Словно бы аргументы, разрабатываемые на протяжении многих глав, были не столько этапами одного логического пути, сколько линзами, постепенно меняющими наше восприятие вещей. Мы напрягаемся изо всех сил и рвем волосы на голове, стремясь понять положения «Этики» Спинозы, сражаемся с ними, пытаясь проанализировать их цепочку, и вдруг без фанфар и предупреждений наступает такой момент, когда тезис Deus sive Natura, «Бог или Природа», предстает перед нами во всей своей концептуальной глубине. Тогда можно перечитать положения, которые казались столь загадочными, — и они окажутся на удивление очевидными. В этом феномене задействуется не только разум, но и — каким-то непонятным образом — все наше тело. «Модификация его отношений движения и покоя», — сказал бы Делёз.