Пилар, Марк, сама его мать — все сговорились держать Пилар подольше в Европе. В старании Пилар походить на бабушку не было особой мимикрии. Это было у нее в крови. Дине ничего не оставалось, как примириться с этим. Хотя она никогда не переставала удивляться, сколь болезненно отражалось на ней разочарование по поводу поведения дочери. В каждой, даже самой незначительной, ситуации ее это не переставало волновать. Она постоянно ощущала утрату Пилар. Постоянно.
Она вновь улыбнулась и посмотрела на ноги дочери. Исчезнувшие шлепанцы были на ней.
— Я вижу, ты их нашла.
Хотя это было сказано дразнящим тоном, в глазах Дины читалась неизбывная боль. Трагедия, которую она постоянно прятала за шутками.
— Разве в этом есть что-либо забавное, мама? — На лице Пилар, несмотря на всего лишь семь тридцать утра, была написана готовность к решительным действиям. — Я не могу найти ни один из моих любимых свитеров, а мою черную юбку все еще не вернула твоя портниха. — Это обвинение было самым важным. Пилар откинула назад белокурую гриву длинных прямых волос и гневно посмотрела на мать.
Дину всегда удивляла ярость Пилар. Бунт тинэйджеров? Или всего лишь нежелание делить с ней Марка? С этим Дина ничего не могла поделать. Во всяком случае, в данный момент. Возможно, когда-нибудь позже, возможно, через пять лет она сможет вернуть дочь и стать ее другом. Ради этого она жила. Эта надежда не умирала в ней никогда.
— Юбку прислали вчера. Она в шкафу в гостиной. Свитера уже в твоем чемодане. Маргарет упаковала их для тебя вчера. Разве это не решает все твои проблемы? — Слова были сказаны Диной очень мягко. Пилар всегда будет оставаться ребенком ее мечты, независимо ни от чего; независимо от того, каким бы испытаниям не подвергали эту мечту.
— Мама! Ты не слушаешь меня! — В какой-то момент Дина действительно ушла в свои мысли, и глаза Пилар вспыхнули. — Я спрашиваю, что ты сделала с моим паспортом?
Зеленые глаза Дины встретились с голубыми глазами Пилар и не отрывались от них какое-то время. Потом она лишь сказала:
— Твой паспорт у меня. Я отдам тебе его в аэропорту.
— Я могу сама прекрасно позаботиться о себе.
— Я уверена в этом. — Дина вернулась медленно в студию, избегая взгляда дочери. — Ты собираешься завтракать?
— Позже. Мне нужно вымыть голову.
— Я попрошу Маргарет принести тебе еду.
— Прекрасно. — С этими словами Пилар исчезла, яркая стрела юности, которая вновь пронзила сердце Дины. Ее было так легко ранить. Сказанных слов было немного, но их пустота ужалила ее. Наверняка можно было бы сказать больше. Неужели дети существуют для того, чтобы все заканчивалось именно так? Она иногда задумывалась, вели бы себя так же и ее сыновья? Может быть, это было свойственно только Пилар? Возможно, соревнование двух стран, двух миров было слишком непосильным для нее.
Вздохнув, она присела на стул, и тут еле слышно раздался звонок. Звонили по внутреннему телефону. Она подумала, что Маргарет интересовалась, принести ли ей кофе в студию. Дина часто завтракала здесь, когда Марк был в отъезде. Когда же он был дома, завтрак с ним напоминал ритуал; это была единственная трапеза, на которой они присутствовали вместе, и случалось это не столь часто.
— Да? — Голос ее звучал очень спокойно, что придавало словам особую мягкость.
— Мама, я должна позвонить в Париж. Я спущусь вниз через пятнадцать минут. И пожалуйста, скажи Маргарет, что я хочу яичницу, хорошо бы она не сожгла ее. А газеты у тебя?
— Нет, Маргарет, должно быть, оставила их для тебя на столе.
— Bon. A tout de suite[1].
Она не сказала мне ни «доброе утро», ни «как ты себя чувствуешь?», «как ты спала?», «я люблю тебя». Вспомнила только о газетах, своей черной юбке, паспорте. Глаза Дины наполнились слезами. Она вытерла их тыльной стороной ладони.
Они вели себя так непреднамеренно. Просто они были такими по природе. Но почему их не волновало, где была ее черная юбка, ее домашние шлепанцы, как шла работа над ее последней картиной. Закрывая за собой дверь в студию, она жалостливо обернулась назад. Ее день начался.