— Господа, — закричал Елков, когда все уселись, — все познакомились с Лихаревым, Федором Андреичем? Ну и ладно. А теперь попросим Алексея Георгича продолжать чтение своих стихов: подыхать, так с музыкой! — гримасничая, через всю комнату пояснил он Федору Андреичу.
— Я больше читать не буду, — покраснел юноша, останавливая близорукий взгляд на новоприбывшем.
— Почитайте, ну что с вами?.. Почему вы не хотите доставить удовольствие? — затараторила сморщенная старушка, выплывая из соседней комнаты.
— Это мамаша моя, — подхватил ее под руку Елков, — та самая… А это Федор Андреич, профессор бывших наук, — знакомьтесь, мамаша! Ничего, Федор Андреич, не краснейте, — она ж понимает… — сказал Елков нахмурившемуся Лихареву. Сунул по дороге поленце в печку и отскочил в сторону, легко, как в танце.
— Не знаю, что это с Ваней делается, ума не приложу, — жалобно зашептала старушка, усаживаясь возле Лихарева. — По ночам все кричит во сне, днем с этими мазуриками связался… Словно в сумасшедшем доме живу. Вы меня Анной Евгеньевной зовите… меня Анной Евгеньевной зовут, — сокрушенно объявила она.
— Конечно, конечно, почитай, — что тебе стоит! — басом затрубил волосатый Косов. — У меня вот письмоводитель был, необыкновенный зуд к стихам имел. Раз казенное письмо в стихах исполнил, со службы выгнали, запил и сгиб. А что? — спросил он при общем смехе, — разве смешно? — И сам засмеялся.
Кромулин украдкой бросил вопросительный взгляд на Лихарева.
— Простите… Алексей Георгич, кажется? Читайте, читайте, прошу вас… — заспешил Лихарев. — Я, правда, незнаком с нынешними направлениями…
— Я без направления, — глухо сказал Кромулин, — но читать не буду.
— В прошлый раз обещал, Алеша, — укорительно бросил Елков.
— Не могу, не хочется, — отвернулся тот.
— А про что же он больше пишет? — начал свой разговор со старушкой Федор Андреич.
— Как про что? — обиделась та. — Про Россию, батюшка, про Россию, господин профессор. В слезу вгонит, жалостно. Я уж и то намедни говорю, выкладывай все про Россию, не жалей меня, старуху… Он еще и про любовь пишет, только у него про любовь хуже выходит. Да и какая нынче любовь!
Старушка кивнула головой и, заметив, что невестка за каким-то делом зовет ее, пугливо тараща глаза, поднялась и уплыла.
— Так что же может он написать про Россию? — недоуменно и вслух протянул Лихарев.
— Виноват, что вы сказали? — грузно придвинулся к нему вместе со стулом Сиволап.
— Да вот удивляюсь, — пожал плечами Федор Андреич, — удивляюсь, что можно написать про Россию с таким лицом!.. Уж очень вид-то у него… пробор этот к тому же.
— А-а! — одобрительно отозвался Сиволап. — Вы про племянничка елковского? Так себе, горемыка бумажная, глаза б мои не глядели! Россия, можно сказать, родит в исторических, жизнеопасных муках, заметьте… потому что дите-то, чего доброго, может побольше матери оказаться на поверку… тогда плохо дело! Да тут песни требуются, литавры, в трубы пламенные надо трубить, чтобы, белые рубахи чистые надемши, сходились отовсюду народы к нам в место главного сборища… А они, пташки экие, вокруг порхают, свиристят невесть что! Мне бы их под начал, я бы… — Он осекся, закашлялся, приметив устремленные на себя насторожившиеся взоры елковских гостей, и отправился к столику посреди, где вместо угощения поставлен был графин с подкрашенной сиропом водицей и рядом полосатенький такой стаканчик.
— Некипяченая… — откуда-то и с понятной целью сказала старушка.
— Ничего, меня нонешняя зараза не берет! — туда же, в дым, кинул Сиволап и, нацедив, выпил два стакана разом.
Тут оказалось, Елков давно уж сидит возле Федора Андреича.
— Ну-с, какова коллекция? — похвастался хозяин. — Стоит поманить только, и идут. Страшно одному в пустыне-то ночной, вот и летят отовсюду на огонек… мошки разные, этакие жуки хватательные. И знаете, иной раз занятные штучки залетают…
— А кстати, кто вон тот, в валенках? — негромко спросил Федор Андреич, показав глазами на Сиволапа. — Из прозревающих, что ли?
— О, присмотритесь, коллега… распервейший враг мой. Но тянет нас друг к дружке взаимно, ни пятницы не пропустил… как, впрочем, и вы отныне станете ходить, хотя порою и со скрежетцем! — смешливо поскрипел Елков. — Ветеринар он, однако теперь вместо скотов и нашего брата, двуногих, по необходимости пользует… хотя все лекарства по-прежнему в лошадиных дозах предпочитает. Под номером сто десятым числится в моем собрании… Любопытную теорийку сочинил, будто птички, зайчики там, вообще скоты и есть нормальное колесо в колымаге природы… человечество же, напротив, есть колесо с оси соскочившее, которое вот и мчится по буеракам вдоль столбовой дороги и вопреки видимой логике, пока не успокоится в какой-нибудь канаве. Колымага же, видимо, и дальше проследует в нескончаемые века.