Окно было по-прежнему подернуто перегнувшимися туда и сюда мезозойскими листьями. В комнате стояла тишина, везде вокруг тоже была абсолютная недвижность: все жадно насыщалось сном. Сделав губы калачиком, Федор Андреич затаил дыхание и приподнял край коробки: «Вот я ее сейчас и прикрою…»
— Только сразу нужно накрывать, а то убежит! — сказал кто-то сзади знакомым голосом.
Лихарев дрогнул и, разжимая руку, выглянул из-под стола. На кровати, заложив ногу на ногу, сидел ферт. Свет, скошенный абажуром по кривой, упадал на сложенные руки ферта, — лицо его, ухмыляющееся ехидно, оставалось в тени. Дверь в кухню и, помнится, на улицу оставалась незаперта.
Федор Андреич выполз и поднялся. Мозг работал с отчаянным напряжением, в висках мерно и глухо пульсировала кровь. Бочком, чтоб не выпускать ферта из поля зрения, Лихарев направился к двери.
«Дверь была открыта… Сестра забыла ее закрыть», — сказал он, берясь за скобку.
«Нет… это я, — пройти прошел, а затворить забыл», — возразил ферт и, соскочив с кровати, перед самым носом Федора Андреича прихлопнул дверь.
За скобку они держались вместе, рука ферта была как лед. Отходя, ферт задел неосторожно локтем прямо в бок Федора Андреича, под самое сердце.
«Ну, это уж хамство!» — с озлоблением выкрикнул Лихарев и покривился от болезненного душевного вывиха, похожего на тот, какой бывает в плече от удара в пустоту.
«Слава богу, сдвинулись…» — фыркнул ферт; не рассчитывая на ответ, он снова уселся на кровать.
Лихарев не отвечал и все глядел с презрительной усмешкой в убогое, испитое лицо ферта.
Ферта никакого он и знать не хотел, но мысль о том, что кто-то, хотя бы этот несуществующий, видел его на четвереньках, была ему обидна и болезненна.
«Вы меня не опасайтесь, Федор Андреич, я никому про это болтать не стану… Да у меня и память прескверная, все равно забуду! — не переставал лезть с разговором ферт. — Но только и вы уж никому тогда не говорите — вот и будет у нас маленькая, наша, тайна…» — В этом месте ферт даже улыбнулся, фамильярно распялив губы.
Федор Андреич не менял своего решения молчать и не замечать ферта, — но глядел и глядел, не отрываясь. Невольно, вспомнив елковские слова, подумал Лихарев, что, пожалуй, и вправду не перестать ему, Лихареву, ходить по пятницам в елковский застенок.
«С Россией-то что делается!..» — опять с лукавостью начал ферт.
«Да что с ней делается? Ничего с ней не делается…» — не выдержал Лихарев.
«Помилуйте, Федор Андреич! — радостно зашептал ферт, ерзая по кровати, так что одеяло должно было бы сбиваться на сторону. — Что вы, Федор Андреич, миленький, да ведь экзамен, так сказать, держат. — Ферт патетически всплеснул руками. — Мелкий человек экзамен держит, коленки дрожат, сердчишко трепыхается, — а вдруг да выдержит? — Тут ферт даже с кровати привстал. — Вот Елков уверяет, что, мол, кирпичик по кирпичику растащат, а вдруг да врет пошляк Елков? Он гибели хочет, потому что в ней все его оправдание!.. Нет, а кроме шуток, — вот возьмут да и не растащат. Ведь какие дела-то сотворятся! Все наизнанку вывернется, — светопреставление, смерть мухам… К несчастью, у нас с тобой, Федор Андреич, уж больно размах-то нечеловечий… Вот пойдет завтра он, Ванька наш, кирпичики класть, сооружать деликатное-то зданье свету всему на удивленье и на устрашение миллионам Елковых, черт бы их взял, а?.. Класть будем и плакать будем… Слезами прозренья мир затопим, Федор ты мой Андреич, родненький. Вот дела-то сотворятся, эпопия!..» — Ферт, уже не сдерживаясь, затрясся весь в беззвучном смехе.
«Ты это не хорошо делаешь, что смеешься, — поморщился всем телом Федор Андреич, внимательно, впрочем, прислушиваясь. — Про такие вещи стоя надо говорить, а ты морду строишь…»
«Стоя? Это нам-то с тобой стоя? Да бог меня упаси! Я ж все это тебе для смеху болтал… чтоб тебе же веселей стало. Ты думаешь, и в самом деле не растащат? Да разве ж это люди? Пузыри, на вековой тине пузыри, и вонь внутри… точно! Ах, Федор Андреич, ах, милый, — нельзя же в наши дни таким ребенком быть. Зачем правды бояться? Человечина — штука земная, зачем с нее разных там благородных штук спрашивать!»
«Каких это штук?» — переспросил Лихарев и тотчас же вспомнил, что уже слышал где-то этот же самый вопрос.
«Человечности, человечности, милостивый государь, вот чего! За благородство, за правду кровью платить надо, а кровь — она дороже всяких правд стоит…» — Тут ферт присвистнул даже.
«Брось, брось, это все елковские выверты!» — сумрачно вставил Лихарев.
«А какие же тут выверты: растащат по слабости человеческой, как пить дать!.. Между нами-то говоря, и сам ты… пускай один какой-нибудь кирпичик, но предпочтительно из фундамента, тоже утащишь… заместо бювара на стол положить!»