— Зачем же вы презираете меня? — вспыхнул Кромулин. — Позвольте… я вам сейчас стихи прочту, я для вас нарочно и писал… Вы тогда увидите всего меня, увидите!
— Ну, что ж, спасибо… Только вы напрасно беспокоились, я ведь в стихах… не особенно. — Лихарев пожалел его и потому согласился. — Ладно, читайте уж.
— Ничего, у меня понятные! Я только что написал их… не отшлифовал еще как следует. Называются они: Тебе, Россия.
Лихарев переспросил, с усталости закрывая глаза:
— Как, как называются?
— Тебе, Россия! — Ответив так, Кромулин подвинулся к Лихареву поближе, кинул досадливый взгляд на Сиволапа, который жевал собственный ус, прислушиваясь, и начал нараспев, по моде тех лет, читать в лихаревское ухо:
— Я тут рифму пока не подобрал… но самый смысл-то — вы понимаете? — смутясь, заговорил Кромулин.
— Ну-ну, читайте же дальше! — Федор Андреич яростно покрутил головой.
Кромулин продолжал окрепшим и бодрым голосом:
— Все? — спросил Федор Андреич, когда Кромулин затих и щурил глаза на сиволаповский валенок, притопывавший, словно кого-нибудь давил. — Что ж, стихи у вас ладные вышли, — хотя ветровая грудь мне не шибко нравится. А во-вторых, вы что ж, под Гималаями Китай, что ли, подразумеваете?.. Китайцы — темка, большого размышления достойная!..
— Нет… это в поэтическом смысле, — увильнул, ужасно багровея, Кромулин.
— Угу, та-ак… — со вздохом протянул Федор Андреич. — у вас что, чахотка, что ли?..
— Да, у меня оба затронуты… а вы как об этом догадались? — Кромулин, сутулясь, робко поднял на Лихарева голубоватые, цвета линялого ситца, приговор ожидающие глаза.
— Оно и по стишкам видно! — не выдержав, вмешался Сиволап и подошел ближе. — Вы, молодой человек, по России… — он поправил выглядывавшее из кармашка пенсне, словно собирался в рукопашную, — не убивайтесь! У вас Россия не в сердце, а на языке. Вы б пописывали про напрасную любовь, и безвредно и жалобно, куда вам! Уж больно всем вам хочется, чтоб прежде вас умерла, а она назло тебе возьмет да и выживет. Ведь непременно хочешь, — настойчиво продолжал Сиволап, хотя Кромулин только одного хотел, чтоб отодвинулась от него эта липкая, грузная гора человечины, — хочешь, чтоб унизилась паче меры! А когда унизится — сядешь, возьмешь лиру и восплачешь… — взъярился Сиволап. — В тебе сердце такое, что в наперсток влезет, крохотное!.. И кабы пришли да вспороли всех нас, мужиков и баб, просвещенные усмирители, ты бы ожил тогда!..
— Бросьте, нехорошо вы говорите, — поморщился Лихарев и задвигался на стуле.
— Да нет, чего уж там… А ты тайгу нашу знаешь?.. ты видел ее, тайгу?.. — перекрикивая граммофон, щетинился Сиволап.
— А вы, господин, вы в Чеке не служите? — мелко дрожа и с сощуренными глазами прошипел Кромулин, порываясь вскочить на обидчика.
— Я? Эх ты, бычок несуразный… Михрютка… — совсем запьянев пафосом, грохотал Сиволап шатающемуся Кромулину. — Ты поди сам голыми-то руками поля пахать, — вот тогда и пой…
— А ты сам пашешь? — напряженно улыбаясь, спросил через всю комнату слушавший все это Елков.
— Что ж, кабы не возраст поганый да сердце, может, и впрягся бы… — издалека откуда-то откликнулся Сиволап. — Впрочем, пока еще есть время впереди…
— Вот как холку-то пособьют тебе, приползай лечиться тогда! — как-то звеняще кинул Елков.
Тут разгульная и немолодая, видимо, дамочка стала покрикивать из граммофона с приглашением улететь в дальний край ради свободы, любви и наслажденья.
Никто, кроме Федора Андреича, не приметил, как в дверь, неслышно при поднявшемся гаме, заглянул Титус. По тому, как он неискусно шатнулся было на пороге, напустив налицо выраженье бесшабашного удальства, вначале, кажется, было у него намеренье выдать себя за пьяного, — но быстро спохватился, так что, когда и остальные обратили на него вниманье, он выглядел, пожалуй, даже слишком трезво для подобной компании. Как если бы только его и ждали все, ссора тотчас была забыта и все замолкли враз, кроме разволновавшейся певички; кто-то из вблизи стоящих нажатьем рычажка остановил пластинку.