— Э, не в том дело! — с тоскою, чтоб отделаться, ответил Федор Андреич. — Тут твоему Елкову делать нечего, тут уехать надо. Уехать к теплому морю, подальше от греха уехать, — повторил он, возвышая голос, но тотчас же стих. — У нас от головы-то осталось что-нибудь? — спросил он, о чем-то соображая. — Ты бы подогрела мне к вечерку, я пройтись пойду.
Елена казалась смущенной:
— Керосин у нас, Федор Андреич, весь вышел. На вечер-то, пожалуй, и хватит. Я вот насчет завтра хотела тебя спросить, как… — Она закашлялась и порозовела.
Лихарев зябко потер руки.
— А Мухолович не приходил еще? — Уже не тоска, а раздражение промелькнуло в голосе у Федора Андреича. — Удивляют меня подобные люди: шляются, распинаются в любвях к наукам — черт бы их брал!.. а как вплотную, то и не разобрать тогда, — где ему, Мухоловичу твоему, начало и дряни рыночной конец!
Елена попробовала робко, но горячо вступиться за Мухоловича:
— Я бы не стала на твоем месте… нельзя так. Мухолович редкий в наше время человек, может быть, единственный. — Она подчеркнула последнее слово. — И потом, не кажется ли тебе, Федя, — Федей она называла его в минуты, когда требовалась убедительность, когда и жалела и боялась за брата, — что Исак Иваныч и так уж очень много сделал для нас. Ведь если бы не он, то, в сущности…
Лихарев недовольно поднялся. В улице проехал, сотрясая воздух, редкий для той поры грузовик.
— Ты мне, сестра, перестань об этом. Должен же меня кормить кто-нибудь! — отчаянно крикнул он. — Ведь не лодырь же я в самом деле, ведь работал же всю жизнь, для них же работал! — Он ткнул пальцем в улицу, слабо гудящую за морозным стеклом. — Я-то виноват, что им потребовалось весь этот перекувырк устраивать? Ведь вот вчера, когда этот ферт… — Лихарев остановился, смущенный своим признаньем.
У Елены дугами удивленья поднялись брови.
— Ты про какого это ферта? Ты мне не говорил…
— А так, пустяки… я спутал… — Федор Андреич смешался и покраснел; не хотелось ему дальше признаваться в ферте, он встал. — Ну… я пойду, пищи вокруг порыскаю.
Сестра с тревогой, такой понятной и женской, смотрела ему вслед.
— Ты вернешься когда?.. чтоб голову разогреть ко времени…
— К трем разогревай, — ответил Лихарев, запихивая ногу в продырявленную калошу. — Может быть, на обратном пути я зайду к твоему Елкову, — сказал он в знак примирения.
— Адрес-то его знаешь? — спросила сестра.
— Записан где-то… помню, — невпопад соврал Федор Андреич и вышел не простившись, как всегда, вон.
Лихарев ходил не быстро, — при первом же сильном движении впивалась жаба в сердце, а беспрерывно колющее сосание ее кончалось потерей сознания. Он ходил не быстро, затем, чтоб не растрачивать зря калории, и по той же причине самосохранения старался не видеть ничего. Но улица помимо воли ухитрялась залезать в мозг и хозяйничала там, и галдела разнозвучно, и смешивала мысли, как кости на столе.
Так же вот и нынче. Возле лошади, брошенной посреди улицы, стояло много людей, и один матерой мужичище все старался увести от лежащей с откинутой головой матери маленького сосунка, тощего и быстрого, но тот выгибал спину месяцем и не хотел уходить, упираясь в незаезженную мостовую всеми четырьмя. Лихарев сообразил, что мужичище одолеет, конечно, конюшонка, и прошел мимо. Увидел еще двух мальчишек, которые дрались, и какого-то человека неопределенной сущности, который блестящим, остановившимся взглядом наблюдал их. Человек тронул лихаревское плечо и сказал, не глядя на него:
— Обратите внимание… ведь в кровь, в кровь!..
То был хороший морозный день. Иней запушил и тонкие, охваченные солнцем, нити проводов, и негибкие ветви деревьев розовыми и голубыми соболями. Паром и колким снегом отовсюду выбивался мороз. И даже дощечка эмалированная, с фамилией доктора Елкова и часами приема, замеченная случайно, тоже поголубела вся в тончайшем налете утреннего инея.
Лихарев постоял перед ней, перебирая в голове невнятные, вялые мысли. Мороз обжигал лицо, а делать было нечего. Он решил зайти.
Поднявшись в третий этаж, Федор Андреич остановился перевести дух и постучал, не доверяя звонковой кнопке. На стук дверь открылась, и чрезвычайно худая дама, оказавшаяся женой Елкова, рассеянно указала пальцем Лихареву, куда пройти.
Комната, предназначенная для приемной, была большим, нетопленным пространством, — свету сюда падало достаточно через огромное, полторы сажени в квадрате, окно. Поэтому ледяность воздуха была здесь досиня прозрачная, насквозь проникнутая острым солнечным морозцем.