«Сильно же тебя заездили, — подумал Федор Андреич, — весь ты как на ниточках». Так подумав, он решил было ничего Елкову не говорить о себе. Но Елков, развинтившись совсем, и не дал бы ему ничего сказать.
— Как хотите, — балаболил он, — а ведь неимоверные вещи проистекают, потому что всеобщий заворот мозгов-с… всеобщий-с! — Елков хотел вздохнуть, но поперхнулся, опомнился, сжался и в упор ударил сухим вопросом: — Ладно, что у вас?., не в гости же вы ко мне притащились, с больным-то сердцем, да на третий еще этаж! Ну и глаза-то у вас, право, словно тараканы, которых перстом… запятыми по стене! — Он сделал соответствующий жест пальцами. — Ну, рассказывайте, чего ж греха таить?!
Елков приготовился слушать, а Федор Андреич, странно покоряясь этой прыгающей машинке, собрался скрепя сердце рассказывать, но вошла к ним давешняя худая дама. Нажимая на слова так, что каждое слово свистело обидой, она заговорила резким и жалобным топом:
— Ваня, когда ж ты мне дров дашь? Я же шить не могу, у меня руки пухнут! Нельзя же так, мне стыдно за тебя, Иван!..
— Ну, ладно, ладно, принесу сейчас… Вот только с Федором Андреичем покончу и принесу, — вы не знакомы? — посуетился Елков, делая плачущее лицо, по суету изображал он не сходя с места. — Экая ты торопыга, все бы тебе в карьер… Ну, ступай, ступай!
— Мне надоело это, Иван, — раздраженно перебила та мужа, — сейчас давай, я сама отнесу. Верите ли, — обратилась она к Лихареву, — он от меня дрова в книжный шкаф прячет, книгами их заставил… а когда уходит — запирает. А мне шить надо!.. Право же, я собственным дыханием комнату отапливаю, — еще горше прибавила она, переполняясь слезами; повторялось это, видимо, каждый день.
— Да сейчас, сказал тебе — сейчас. — И даже ногой гневно топнул Елков. — Вы извините, это ей пусть будет стыдно, — бросил он Федору Андреичу, уходя в угол, где нетрудно было разглядеть, несмотря на второе, занавешенное окно, большой книжный с дверцами шкаф. — Ни минуты покоя не дадут, волчье! — слышалось оттуда елковское ворчанье.
Чтоб не мешать им, опять о чем-то вполголоса заспорившим, Лихарев встал и пошел к окну, покуда муж со скрежетом отсчитывал женины поленья.
Возле самого окна висела большая фотография, изображавшая человек сорок разных мужчин, сидевших и стоявших. В центре были самые толстые и добрые, а чем дальше — тем обиднее складывались улыбки, и самые крайние тоскливо выглядывали из-за чужих спин, как бы стыдясь своего скучного и заезженного вида. Федор Андреич от нечего делать разыскал и самого Елкова, — тот, довольный и пухлый, лежал у чьих-то ног в очень такой непринужденной позе и держал для приличия толстую книгу в правой руке.
— Бойкая баба… трын-баба, между нами говоря! — затрещал сбоку Елков и состроил гримасу, словно зуб заболел. — Вы простите, что так вышло, — но ведь теперь и в каждой семье собачник! Так что чем богаты, тем и… Вы временем-то располагаете? Ведь не работаете теперь? Да и какая теперь может быть работа! Тут плюхнуться в кровать впору, высунуть язык на плечо и лежать, покуда весь дух выйдет. В вас есть дух? Вот иглокожие уверяют, что нет, а просто так, пшик… А, да-а… — сделал вид, что спохватился, он, — я и забыл, что вы по делу ко мне… Головные боли, с сердцем нелады, так, что ли?
Лихарева начинали сердить мучительные судороги Елкова.
— Не с сердцем, а вот что… — решил ошарашить его залпом Федор Андреич. — Ферт ко мне начал заходить, вот!
Хозяин мгновенно спрятал улыбку и сел в кресло. До этого признанья он стоял перед Федором Андреичем, спиной к окну.
— Фе-ерт! — протянул Елков, выпятив губу. Потом погрозил гостю пальцем и подошел поближе. — Вы когда, батенька, в последний-то раз у врача были?
— Ночью приходил… — вспоминая и не слушая, сказал Лихарев.
— Ночью? Ну да, когда же ему и приходить, как не ночью. А вы что же… — Елков кивнул головой в сидящего перед ним и снова, в раздумье, подогнул палец. — Вы, тово, разговаривали с ним?