Четверть века назад митьки появились в тексте Шинкарева — но любое явление достигает силы и расцвета не в момент появления, а на гребне волны. Золотой век русской поэзии, начавшись Жуковским, Батюшковым, достиг гребня волны в Пушкине, что, разумеется, не отменяет значения Батюшкова, так ведь и Батюшков не требовал: пусть все по-моему идет или давайте-ка прекращайте золотой век русской поэзии! (Боюсь, Рекшану такая мысль не понравится — ведь он, как известно, и начало, и высшая точка, и конец русского рока.)
Да, когда-то Шинкарев придумал митьков, но кто первый придумал — иногда не столь важно. «Мыслю, следовательно, существую» — эту формулу придумал блаженный Августин, но весь мир условился считать, что это формула Декарта, потому что Декарту эта формула гораздо нужнее, чем блаженному Августину. Блок НАТО был создан (и возглавлен) вовсе не США, а Англией, но кто об этом знает?
Из придуманного не часто получается именно то, что придумывалось. Маркс и Энгельс не предполагали, что первая социалистическая революция произойдет в отсталой стране, к которой они относились с вполне расистским отвращением, — но все пошло не так, как они придумали, и марксизм стал официальной идеологией России. Благодарные русские ставили Марксу и Энгельсу памятники в каждом городе. Да Дмитрий Шагин тоже бы Шинкареву мемориальную комнату в одной из ставок устроил, если бы Шинкарев вовремя, не дай Бог, например, от инфаркта... Или на ночной площади ангел с фиолетовым лицом не отобрал бы у него все деньги за бутылку воды...
Нет, о грустном не надо, а надо, действительно, о социальной справедливости: справедливость требует, чтобы митьки принадлежали тем, кому они нужны! Митьки должны принадлежать Мите потому, что он — трудящийся на ниве митьков!
И напоследок какой-нибудь бравурный лозунг: «Землю — крестьянам! Воду — матросам! Митьков — Дмитрию Шагину!» [19]
59. Двадцать пять лет движения митьков
Прошло больше года с того дня, когда Митя приезжал ко мне в мастерскую для последнего разговора. Мы ни разу не посмотрели друг другу в глаза; увидевшись мельком, например, на похоронах Охапкина, — не кивнули.
Скандал в прессе по поводу моего ухода забылся — статья Рекшана была последней репликой, — и я начал влачить желанное малоизвестное существование.
Поздней осенью, идя по 7-й линии Васильевского острова, я поднял глаза и увидел Митю прямо перед собой. Мы уставились друг на друга посреди малолюдной темной улицы, как два барана на тропинке. Я кивнул ему. Он кивнул в ответ. Что было делать дальше — непонятно. Тут сбоку подошел известный петербургский фундаменталист Паша Крусанов, увидел, что мы стоим, как братки дорогие, поприветствовал нас, обратился с какими-то вопросами. Мы молча терпели его, как дуэлянты терпят излишние приготовления секундантов, и он пошел своей дорогой. Бить морды после общения с Крусановым было как-то поздно, начали потихоньку разговаривать.
Не сходя с места, мы простояли часа два, оттоптали ровный круг в инее на асфальте. Ну понятно — близкие люди, ближе не будет.
Осторожно пожаловались друг другу, ища сочувствия — и нашли его! Обсудили некоторые перипетии газетной кампании против нас, причем Митя несколько раз возвращался к статье Рекшана (мол, ну как, хороший у меня теперь идеолог?). Даже соболезновал, тем намекая на непреходящее и огорчительное для меня значение статьи:
— И еще в конце прибавляет, что после встречи с тобой смягчил текст! Что же еще хуже-то было?
— Это ход такой литературный: гляньте, как я его по стенке размазал, так это я его еще пожалел, а надо бы гораздо хуже.
— Ловко! Да, насчет ключей: надо было дать тебе ключи от ставки... Хотел! Все собирался дать. Это Флоренский говорил: не давай Шинкареву ключей, а то Алина появится, тоже будет в ставке толкаться... А я-то сразу хотел.
— Так Флоренский четыре года как ушел.
— Вот я и собирался дать ключи. Вот-вот бы дал.
Я совсем за год отвык от таких приемов. Слушал даже с ностальгией, хотя отметил небрежность исполнения. Техника приема такая: отвлекая внимание врага на интересную информацию о том, какой Дмитрий Шагин хороший и добрый, подложить мину под его отношения с Флоренским, а говорил это Флоренский, не говорил — не будет же враг проверять.
Митя кинул еще пару мин, но мне даже не нужно было тратить душевные силы на их разминирование — они не работали.
Пошел снег, мы совсем замерзли.
— Ну что, еще по сигарете выкурим?
— Да хватит, пора...
Он пошел в метро, а я побежал в мастерскую.
Митя стал заметно стареть после пятидесяти, ковыляет сгорбившись. Нет, я не смотрел ему вслед сквозь снег, подмечая, как он горбится (сцена в стиле «у Штирлица навернулись слезы: он понял, что пастор Шлаг совсем не умеет ходить на лыжах»). Не прощался патетически с митьками. Разве чуть-чуть, как Бродский прощался со своими героями, дописывая поэму «Шествие»:
Три месяца мне было что любить,
Что помнить, что любить, что торопить,
Что забывать на время. Ничего.
Теперь зима и скоро Рождество,
И мы увидим новую толпу.
Давно пора благодарить судьбу
За зрелища, даруемые нам
Не по часам, а иногда по дням,
А иногда, как мне, на месяца.
И вот теперь пишу слова конца. <...>
И я слова последние пишу.
Ни у кого прощенья не прошу
За все дурноты. Головы склоня,
Молчат герои. Хватит и с меня.
Стучит машинка. Вот и все, дружок.
В окно летит ноябрьский снежок, <...>
Шаги моих прохожих замело.
Стучит машинка. Шествие прошло.
Три месяца было что любить Бродскому... А двадцать пять лет каково? Ровно в сто раз больше, двадцать пять лет было мне что любить. (То-то я откладываю и откладываю конец, перепечатываю Бродского...)
Ну ладно, хватит. И за что мне, собственно, любить митьков? У меня митьками друга убило.
2010
19
Я давал почитать этот текст некоторым очевидцам событий на предмет выявления неточностей, сбоев памяти. Просил о самой жесткой критике, рассчитывая таким образом получить реальные тезисы против Шинкарева.
Почти всеобщий протест вызывает непропорционально большое внимание к Рекшану. Тихомиров негодовал уже по поводу названия главы «Митьки и Рекшан»: «Десятки, сотни людей куда больше значили для митьков, оказали куда большее воздействие — а ты пишешь про Рекшана даже больше, чём про Флоренского. А почему ты называешь его идеологом митьков? Это как-то обидно — будто у „Митьков“ все нормально, вон, у них даже идеолог...»
Виктор Иванович, в тексте «Митьков» Рекшана, естественно, нет, но в «Конце митьков», точнее, после конца, такая фигура появляется и делается ключевой (приговаривая: «Это хорошо!»). Да, неприятно — а ты ждал, что историческая справка о конце группы художников «Митьки» закончится более приятным сообщением? Мол, они жили долго и счастливо и умерли в один день?
Нет, восклицание Тихомирова — не по существу, а единственный реальный тезис против Шинкарева, неоднократно высказанный, был, скорее, противоположен: обвинение в лакировке действительности (а кое-кому, наоборот, хотелось смягчить — так что, видимо, я удержался на срединном пути).
Вот в приказном тоне пишет талантливый, здорово элоквентный художник (выбираю наименее свирепый отрывок из его письма):