Вот его отчисление. Его работа - где придется и как придется. Его легкий и приятный сердцу алкоголизм - его истории о странных людях, тяжелых работах, неосуществимых планах, о музыке, в которой он ни черта не понимает, о терминах, значения которых он так и не узнает. Грузчиком, товароведом, кладовщиком, водителем и сторожем - с хорошей книгой в сумке, тетрадью и карандашом.
-Ручки просто текут, заразы. - Объяснял это он сам.
Он говорил о любви и его глаза всегда закрывались от блаженства. Он мог говорить часами. Я всегда слушал его вполуха - он говорил о любви далекой и мне непонятной. Знал ли он её? Наверняка. Или искал, обливаясь потом в своих тропиках любви. Кто знает? Я многое впитал и кое-в-чем стал разбираться: он был натурой непостоянной и страстной, писал стихи на салфетках в кафе, пил крепкий кофе (совсем не разбираясь в оттенках вкуса, молотый от сублимированного не отличал), широко раскрывал глаза и рот и много махал руками, рассказывая. Возможно ли это без любви? Без иной любви - не той, что у меня или у моих соседей по чувству; любви иной, подчас для нас невозможной, неясной. Он, несмотря на всё, шел вперед. Он даже не умел писать, не оттачивал таланта, не работал над собой. Он просто жил своей жизнью, принимал решения, описывал их, и, говоря языком художественным, не брел в потёмках, как казалось человеку, что не знал моего друга-писателя. Мы все - в потёмках, но у нас в руках есть свечи, огоньки, банки с светлячками; что это, если не наша любовь к женщинам, мужчинам, матерям и детям - что это, если не то, что можно поддать описанию, может кто-нибудь сказать?! Но мой друг... он сам светился. Как призраки из старых фильмов - еле заметным светом, а руки у моего друга не заняты тяжелый ношей. Там была хорошая книга и тетрадь, а в зубах - карандаш. Ручки же, заразы такие, текут.
Точнее, он светился раньше. Теперь его не узнать.
Он теперь какой-то важный: он теперь хранитель какой-то страшной тайны. Мы встретились, поговорили немного - и самое важное было брошено как бы между делом, небрежно, между моим рассказом о Людмилиных планах на выходные и его задумчивым хмыканьем. Немного слов, но удар обухом: «Кстати, я больше не пишу». Я не стал вдаваться в подробности - с моим другом это никогда не работало, ничего из него не выведаешь, пока сам не захочет - ничего не узнать.
И из каждой фразы, из каждого предложения - тихая радость, почти незаметная. Любые другие два друга обсудили бы это, не мешкая: рядовыми фразами, наводящими вопросами, похлопываниями по плечу. Но мы... даже и сказать-то нечего. Друзья ли мы - или же нечто иное? Иногда я думал, что связь наша - духовная, вечная; мастер слова и ученик, что этому слову учится. Теперь, правда, мастер слова - человек другой. И это, несомненно, заставляет меня задуматься над своим новым местом в этой непредсказуемой жизни...
Я помню многое: некоторые вещи повторяются, некоторые изменяются. Он любил говорить:
-Пока я дышу, мне необходимо это. Ты понимаешь? У меня ни черта больше нет. Миллерство чистой воды, да еще и мыслей - мириады. Я не могу сказать их вслух. Не получится. Они же только внутри связные - как выйдут, так начнется черти что...
-Ты говорил сто раз, - я улыбался в сотый же раз. - и я всегда отвечаю: так пиши. Ты как будто ищешь оправдания за что-то. Раз от раза.
-Может, и ищу. Но пока я жив, пока я могу дышать и мыслить, пока карандаш в моей руке - сам знаешь.
-Знаю.
А теперь все совсем не так.
Мой друг-писатель наконец вылечился - стал зависим не от своего проклятия, но от своей важной тайны, от своего невысказанного вслух секрета. Появился ли в его жизни человек, домашнее животное или Бог, что он наконец предпочел молчание потоку своих нескончаемых мыслей? Успокоилась ли наконец его душа, стремящаяся к беспорядочности, к вечной путанице, к словам и поступкам (зачастую отвратительным), к безответной любви, к грусти, к боли, к перекресткам и развилкам и к познанию самого себя - во всех мыслимых ипостасях, во всех ужасных картинках из прошлого и будущего? Может ли такая душа успокоится? Я считаю: такая искра не способна угаснуть. Воистину, искры рождают пламени и пожары; такие искры, как его, попадают в сено душ вроде моей - и вместе они пылают, а в отблесках огня пляшут слова и фразы, предложения и бесталанные конструкции! Сейчас мне даже не по себе: я впервые за долгое время негодую, злюсь и даже ненавижу его, своего друга-писателя. За то, что сено моей души - перевязано Людмилой и убрано в амбар. За то, что моей маленькой жизни больше уже не стать большой. За то, что теперь он будет вспоминать свои строки с улыбкой - а я с сердцем, обливающимся кровью.