Энергией и квадратным лицом Фейерабенд напоминал гнома. Во время нашей беседы он декламировал, ухмылялся, говорил вкрадчиво и шептал — в зависимости от точки зрения или темы — и одновременно размахивал руками, подобно дирижеру. Самоуничижение добавляло остроты его высокомерию. Он называл себя ленивым и болтуном. Когда я спросил о его позиции по какому-то вопросу, он сморщился.
— Нет у меня никакой позиции! — сказал он. — Если у тебя есть позиция, то она всегда оказывается спрятанной внутри. — И он изобразил работу невидимой отвертки, будто бы завинчивающей позицию внутрь. — У меня есть мнения, которые я энергично защищаю, а затем я понимаю, насколько они глупы, и отказываюсь от них.
За этой сценой со снисходительной улыбкой наблюдала жена Фейерабенда, Грация Боррини (Grazia Borrini), итальянский физик, которая была настолько спокойна, насколько Фейерабенд казался маниакальным. Боррини была студенткой Фейерабенда в Беркли в 1983 году, когда хотела получить второе высшее образование по специальности здравоохранение. Они поженились шесть лет спустя. Боррини иногда вступала в разговор, например, когда я спросил, почему Фейерабенд считает, что ученых приводит в ярость то, что он пишет.
— Понятия не имею, — ответил он, изображая святую невинность. — А что, в самом деле?
Боррини вставила, что она пришла в ярость, впервые услышав про идеи Фейерабенда от другого физика.
— Некто забирал у меня ключи от Вселенной, — пояснила она. И только после того, как она сама прочитала его книги, она поняла, что взгляды Фейерабенда гораздо тоньше и хитрее, чем заявляют его критики. — Вот о чем вам следует написать, мне кажется, — сказала мне Боррини, — о великом непонимании.
— О, перестань, он же не мой пресс-атташе, — сказал Фейерабенд.
Как и Поппер, Фейерабенд родился и вырос в Вене. В ранней юности обучался актерскому мастерству и пению. Тогда же увлекся наукой — после того, как походил на лекции одного астронома. Фейерабенд не считал два своих увлечения несовместимыми и представлял себя одновременно оперным певцом и астрономом.
— Днем я практиковался в пении, вечерами играл на сцене, а поздно ночью смотрел на звезды, — сказал он.
Затем началась война. Германия оккупировала Австрию в 1938 году, а в 1942 восемнадцатилетний Фейерабенд поступил в офицерскую школу. Хотя он надеялся, что его обучение не закончится до окончания войны, он оказался во главе 3000 солдат на русском фронте. В 1945 году, сражаясь против русских (а фактически отступая), он был ранен в спину.
— Мне было не встать, — вспоминал Фейерабенд, — и я до сих пор помню, что тогда думал: «Значит, буду ездить вдоль книжных стеллажей на инвалидной коляске». Я был очень счастлив.
Постепенно к нему вернулась способность ходить, хотя только с палочкой. После войны он возобновил учебу в Венском университете и переключился с физики на историю; она ему надоела, он вернулся в физику, ему снова надоело, и в конце концов он остановился на философии. Его талант выдвигать абсурдные положения при помощи одной сообразительности привел его к мысли, что риторика, а не истина является самым главным для победы в споре.
— Истина сама по себе — это риторический термин, — заявил Фейерабенд. Выпятив вперед подбородок, он произнес нараспев: — «Я ищу истину». Да, Поппер был великим человеком.
Фейерабенд учился у Поппера в Лондонской школе экономики в 1952–1953 годах, там же он встретил и Лакатоса, еще одного великого студента Поппера. Именно Лакатос много лет спустя надоумил Фейерабенда написать «Против методологии».
— Он был моим лучшим другом, — сказал Фейерабенд о Лакатосе.
Фейерабенд преподавал в Бристольском университете до 1959 года, а затем переехал в Беркли, где познакомился с Куном.
Как и Кун, Фейерабенд отрицал, что был антинаучен. А заявлял он в первую очередь то, что никаких научных методов не существует.
— Вот как обстоит дело в науке, — сказал Фейерабенд. — У вас есть кое-какие идеи, которые срабатывают, а затем возникает новая ситуация, и вы пробуете что-то еще. Это оппортунизм. Вам нужна коробка с инструментом, причем там должен лежать самый разнообразный инструмент. А не только молоток, гвозди и больше ничего.
Именно это он и имел в виду своей сильно раскритикованной фразой «пойдет все» (а не то, что обычно думали: одна научная теория не хуже другой). Ограничение науки частной методологией — даже такой свободно определяемой, как схема опровержимости Поппера или тип нормальной науки Куна, — разрушит ее, говорил Фейерабенд.