— Здесь, конечно, балансируешь на проволоке, но я уверен в этих вещах. Я не вижу выхода[122].
Я отметил, что кое-кто из физиков стал думать о том, как можно было бы обуздать некоторые экзотические квантовые эффекты, такие как суперпозиция, для осуществления вычислений, которые не могут произвести классические компьютеры. Допускает ли Пенроуз, что такие квантовые компьютеры могут быть способны думать? Пенроуз покачал головой. Компьютер, способный мыслить, сказал он, должен будет полагаться на механизмы, относящиеся не только к квантовой механике в ее теперешней форме, но и к более глубокой теории, пока не открытой. Против чего он на самом деле возражал в «Новом разуме императора», признался Пенроуз, так это против предположения, что тайна сознания или реальности в целом может быть объяснена нынешними законами физики.
— Я говорю, что это неправильно, — объявил он. — Законы, управляющие поведением мира, являются, я считаю, более трудно уловимыми, чем эти.
Современная физика просто не имеет смысла, рассуждал он. Квантовая механика, в частности, должна иметь изъяны, потому что она слишком явно не соответствует обычной макроскопической реальности. Как электроны могут действовать как частицы в одном эксперименте и как волны — в другом? Как они могут быть в двух местах одновременно? Должна быть какая-то более глубокая теория, исключающая парадоксы квантовой механики и ее приводящие в замешательство субъективные элементы.
— В конечном счете наша теория должна дать пристанище субъективизму, но я не хотел бы, чтобы сама теория была субъективной теорией.
Другими словами, теории следует допускать существование разумов, но ей это не должно требоваться.
Ни теория суперструн, которая в конечном счете является квантовой теорией, ни какой-либо другой нынешний кандидат на теорию, объясняющую все, не имеет качеств, которые Пенроуз считает необходимыми.
— Если будет такой тип теории, которая объяснит всё, то она должна отличаться от всех известных нам теорий, — сказал он.
Такой теории потребуется «некий побуждающий натурализм». Другими словами, теория должна будет иметь смысл.
Тем не менее Пенроуз, как и в Сиракьюсе, сомневался, создаст ли физика на самом деле полную теорию. Теоремы Геделя, сказал он, предполагают, что в физике всегда будут открытые вопросы, как и в математике.
— Даже если бы можно было доказать, что физический мир похож на математическую структуру, — заметил Пенроуз, — то у предмета все равно не было бы конца, так как у математики нет конца.
Он говорил очень убежденно, гораздо более убежденно, чем когда мы впервые обсуждали это в 1989 году. Он явно много думал на эту тему.
Я вспомнил сравнение физики с шахматами Ричарда Фейнмана: после того как мы узнаем основные правила, мы можем вечно исследовать последствия их применения.
— Да, у меня такая же точка зрения, — сказал Пенроуз.
Значит ли это, что возможно узнать хотя бы фундаментальные правила, если не все последствия этих правил?
— Когда я настроен оптимистично, то полагаю, что это так.
В сердцах он добавил:
— Я определенно не один из тех людей, которые думают, что у нашего физического понимания мира нет конца.
В Сиракьюсе Пенроуз сказал, что пессимистично верить в Ответ. Теперь он считал свой взгляд оптимистическим.
Пенроуз сказал, что в общем-то он доволен приемом, который встретили его идеи; большинство критиков были, по крайней мере, вежливы. Единственное исключение — Марвин Минский. У Пенроуза была неприятная встреча с Минским на конференции в Канаде, где они оба выступали с лекциями. По настоянию Минского Пенроуз выступал первым. Затем Минский поднялся, чтобы представить опровержение. «Если вы носите пиджак, то предполагается, что вы — джентльмен, — объявил он, сбросил пиджак и воскликнул: — Я не чувствую себя джентльменом!» Затем он атаковал «Новый разум императора» аргументами, которые были, по словам Пенроуза, глупыми. Даже вспоминая эту сцену, Пенроуз казался озадаченным. Это причиняло ему боль. Я снова поразился, как и при первой нашей встрече, контрасту между спокойной манерой общения и дерзостью интеллектуальных взглядов Пенроуза.
В 1994 году, два года спустя после нашей встречи с Пенроузом к Оксфорде, была опубликована его книга «Тени разума» (Shadows of the Mind) . В «Новом разуме императора» Пенроуз довольно смутно представлял, где могут колдовать квазиквантовые эффекты. В «Тенях» он осмеливается на предположение: в микрососудах, крохотных каналах протеинов, служащих чем-то вроде остова для большинства клеток, включая нейроны. Гипотеза Пенроуза базировалась на заявлении Стюарта Хамероффа (Stuart Hameroff) , анестезиолога из Университета Аризоны, о том, что анестезия сдерживает движение электронов в микрососудах. Построив крепкое теоретическое здание на этом хрупком заявлении, Пенроуз предположил, что микрососуды выполняют недетерминированные, квазиквантовые исчисления, которые каким-то образом дают рост сознанию. Таким образом, каждый нейрон — это не просто триггер, а комплексный компьютер.