— В этом отношении я буду следовать указаниям твоего отца.
— Каким тоном вы это говорите! Эти проникнутые благоразумием и буржуазной моралью рассуждения в ваших устах…
Тереза резко ее перебила:
— Ну, теперь довольно. Неужели ты не чувствуешь, что у меня больше нет сил? На, возьми ключ. Отбери простыни в шкафу в столовой и постели себе постель в угловой комнате. Завтра, как только откроется почта, я дам телеграмму твоему отцу… Нет! Больше ни слова.
Не глядя на Мари, она протянула ей ключ. Когда она снова подняла голову, девушки уже не было в комнате. Тереза услышала, как в глубине квартиры скрипнул замок бельевого шкафа, затем началась какая-то возня, продолжавшаяся довольно долго. Когда, несколько времени спустя, Тереза прошла в переднюю и прислушалась, она различила ровное дыхание спящей дочери. Наконец-то можно лечь! На сон рассчитывать, конечно, не приходится, но как хорошо будет вытянуться, без движения полежать, будто ты умерла. Однако против всякого ожидания едва она погасила свет и закрыла глаза, как погрузилась в сон. Заснула она так глубоко и крепко, что ничто из происшедшего за истекший вечер не вспомнилось ей во сне; ни одно из сказанных слов не всплыло из глубины ее сознания. Судьба пришла на помощь, ниспослав полный покой измученному созданию. В соседней комнате, в камине, продолжало тлеть полено. Рассветные лучи освещали стоящую в беспорядке мебель, низкое кресло, в котором только что столько пережила Тереза, бутылку шампанского, забытую на круглом столике.
III
Терезу разбудил шум пылесоса. Первой ее мыслью было: «Слишком поздно предупреждать Анну». Вероятно, она уже входила в комнату девочки. Накинув старый ватный халатик, Тереза вышла к служанке, которую застала в самом скверном настроении:
— Вы уже были в комнате?
— Да, изумительный беспорядок!
— Вы разбудили ее?
— Там уже никого не было.
Тереза прошла через столовую, открыла дверь: маленькая комната действительно была пуста, чемодан исчез.
Возможно, что Мари уехала с бордоским поездом, но она могла также отправиться к этому юноше…
— Не принести ли мадам кофе?
Тереза уловила в словах Анны фамильярно-покровительственные нотки. Она пояснила:
— Вчера вечером, после вашего ухода, ко мне неожиданно приехала дочь. Меня удивляет, что она уехала, не простившись со мной. Очевидно, она боялась меня разбудить…
— После этого посещения мадам выздоровела? Мадам больше не больна?
Сделав вид, что не понимает тяжеловесной иронии, Тереза сказала, что еще чувствует некоторую усталость. Тогда Анна взяла с круглого столика забытую бутылку шампанского:
— Вот что, вероятно, очень помогло мадам? (И она бросила насмешливый взгляд на Терезу.) Когда я была в больнице, мне давали шампанское после операции. Это поставило меня на ноги.
Тереза пожала плечами — слишком усталая, слишком равнодушная, чтобы брать на себя труд разубеждать служанку. Одеваясь, она подумала: «Какое мне дело до ее мнения?» Но мысли ее упорно возвращались к этому, так что даже Мари была забыта. Уважение, которое она внушала Анне, эта своеобразная, робкая, подчас даже нежная почтительность была неотъемлемой привилегией Терезы. Немало сплетен должна была слышать служанка, чтобы доверие ее поколебалось так быстро, при первом же подозрении… Милая Анна… Терезе, значит, придется отказываться и от этого последнего преданного ей сердца. Всю жизнь должна она думать об этом; сейчас же нужно сделать самое неотложное: телеграфировать Бернару, снять с себя всякую ответственность. Мари права: все прописные истины, все излюбленные в ее семье словечки пришли Терезе на ум. Снять с себя всякую ответственность.
Выйдя из почтового отделения на улице Гренель, она минуту колебалась: вернуться домой, вновь почувствовать презрение Анны? Нет, это выше ее сил. Но она не распорядилась относительно обеда… Не беда! Анна подождет. В этот ясный и прохладный осенний день улица влечет к себе Терезу. Она может отдохнуть на террасах кафе, заглянуть в кино. Есть скамейки в скверах, где можно посидеть на солнце, есть церкви, где Терезе, укрывшейся в полумраке среди нескольких распростертых фигур, будет казаться, что она вторгается в чью-то тайну, приникает ухом к невидимой двери. Сейчас для нее самое важное не возвращаться на улицу Бак, не чувствовать гнета этих стен, этих потолков, как бы пропитанных ее страданием; о, главное — не видеть этого нового лица Анны, этого дерзкого выражения, не возвращаться мыслью к ужасной сцене минувшего вечера: «Я признала себя виновной, я выдала свою тайну, и, может быть, напрасно, если Мари сейчас у этого юноши… Совершенно зря я потеряла любовь дочери… Нет, — добавила она вполголоса (группа школьников обернулась и проводила ее глазами), — сегодня утром мне все равно. Это не причиняет мне страданий…».