Странное безразличие по отношению к дочери: мнение Анны для нее важнее. «Ну что же! Да! Это так…» Надежда вновь завоевать Мари еще не успела пустить корни в ее сердце; в то время как Анна, уважение, любовь Анны были хлебом насущным для этой отшельницы… Теперь он у нее отнят… У нее ничего больше не осталось… Но сколько она ни твердила: ничего не осталось! ничего не осталось! — на этом тротуаре бульвара Сен-Жермен, в этом тумане, пронизанном солнцем октябрьского утра, тумане, в котором носились запахи асфальта и сухих листьев, она не чувствовала себя страдающей — освобожденная, перенесшая операцию, какую именно, она и сама не знала, — как будто она уже не вертится в заколдованном кругу, как будто она внезапно двинулась вперед, как будто она уже идет к какой-то цели. Разве во время поединка минувшей ночи она произнесла какие-то слова, безотчетно сделала какие-то жесты, разрушившие колдовство? Что же сделала или сказала она, что выходило бы за пределы обычного? Во всяком случае, что-то прояснилось перед ней; она шла в определенном направлении.
Она была бы почти счастлива, не будь этого стеснения в груди, этого удушья, этого ощущения смерти в сердце… Как прекрасно было небо, расстилавшееся над церковью Сен-Жермен-де-Пре! Как нравились ей эти утомленные молодые лица, смеявшиеся при виде ее. Она не хотела умирать! У нее не было ни малейшего желания умирать!
Сидя на террасе кафе «Des deux magots», она через силу пила абсент, стремясь слегка опьянеть. «Покончить с этими угрызениями, которыми питается наше тщеславие, — думала она. — Для тщеславия все средства хороши. Я была разочарована сегодня ночью, оттого что Мари не продолжила своего допроса. Я не поразила ее так сильно, как рассчитывала… В моей жизни было неудавшееся преступление… В жизни каждого из этих людей, которые заполняют сейчас эту площадь, это кафе, есть что-нибудь свое, другое. Если бы люди могли понять, что их преступления, их пороки, их недостатки не представляют собой решительно ничего значительного… как, впрочем, и то, что они называют своими добродетелями… Даже полное самопожертвование — дар ничтожный… Мне отвратительно пошленькое самодовольство, наполняющее меня оттого, что сегодня ночью я как бы пожертвовала собой ради Мари. Свернуть бы голову этому самодовольству… Полное и мудрое презрение к себе самой…» О! Вот к чему, вот в каком направлении надо ей идти и дальше. Неосторожным движением она опрокинула и разбила стакан. Один из молодых людей, сидевших за соседним столиком, поднялся с места, подобрал осколки и, держа шляпу в руке, торжественно протянул их Терезе под одобрительные смешки товарищей. Ни слова не говоря, Тереза пристально посмотрела на него своими светлыми глазами. Явно смутившись, он положил осколки стакана перед ней на столик и серьезно сказал:
— Не сердитесь на нас, сударыня, мы молоды!
Тереза кивнула ему головой и улыбнулась: «Он не знает, что я неспособна что-либо чувствовать…» — подумала она.
Она пошла по улице Ренн, затем по улице ла Гете дошла до авеню дю-Мен, заплуталась в каком-то бедном квартале и должна была на минуту остановиться передохнуть. Прямо перед собой на противоположном тротуаре она увидела мясную лавку — торговля кониной. Беременная женщина неопределенного возраста, в войлочных туфлях на босу ногу зорко следила за мясником, взвешивавшим для нее небольшой кусок лиловатого мяса. Тереза сейчас остановит проезжающее такси, назовет шоферу адрес хорошего ресторана. Люди, имеющие пристанище, не знают, что такое подлинное страдание. Тереза всегда имела пристанище.
«В Куполь!» — сказала она, садясь в автомобиль. Она считала себя разорившейся, но средства, которыми она еще располагала, показались бы баснословными женщине, уносящей с собой кусок лиловатого мяса, завернутого в желтую бумагу. Иметь возможность предаваться размышлениям о своем страдании, делать это не по принуждению, а исключительно по собственному желанию — не значит страдать. Роскошь срослась с нами. Даже страдание для нас — роскошь. Иметь возможность запереться где-нибудь в комнате и плакать… Деньги, в нужную минуту всегда имеющиеся в нашем распоряжении… Так думала Тереза, но это не помешало ей сказать официанту: