– Вы еще беспокоитесь? – спросил я. Он невесело отвел взгляд.
– Беспокоюсь?
– Ну, как тогда. Вы же сами говорили.
– Не помню. Она хорошо себя чувствует,– неловко объяснил он, словно я справился о здоровье.
– Вы не ходили к этим сыщикам?
– Я надеялся, вы забыли. Понимаете, я устал, комиссия… Переработал.
– Помните, я предложил пойти туда вместо вас?
– Мы оба немножко утомились.– Он глядел вверх, щурясь, чтобы разглядеть, кто подарил рога.– У вас тут много голов,– глупо прибавил он.
Я не отставал:
– Через несколько дней я был у него. Он поставил стакан.
– Бендрикс, вы не имеете права…
– Расходы несу я.
– Какая наглость!
Он встал, но не мог бы выйти, не толкнув меня, а насилия он не любил.
– Вы же хотели снять подозрения? – сказал я.
– Подозрений и нет.
– Вам бы надо прочитать отчеты.
– Не собираюсь…
– Тогда я лучше прочитаю вам про тайные свидания. Любовное письмо я вернул, им нужны улики. Дорогой Генри, вас обманули.
Он, кажется, и впрямь чуть меня не ударил. Тогда я с великой радостью дал бы сдачи, не ему, супружеским узам, которые Сара так нелепо чтила, но тут вошел секретарь клуба, высокий, седой, бородатый, в закапанном супом жилете. Выглядел он как викторианский поэт, а на самом деле писал печальные воспоминания о собаках. Повесть «Прощай, Фидо» имела большой успех в 1912 году.
– А, Бендрикс! – сказал он.– Давненько вас тут не видел.
Я познакомил их, и он сказал поспешно, как парикмахер:
– Каждый день читаю отчеты.
– Какие отчеты? – испугался Генри. Впервые в жизни он не сразу подумал о службе.
– Королевской комиссии.
Когда он ушел наконец. Генри сказал:
– Прошу вас, дайте мне отчеты и пропустите меня. Я представил себе, сколько он передумал, пока тут был секретарь, и вручил ему последний отчет. Он немедленно бросил его в огонь, проткнув кочергой для верности. Как-никак, в этом было достоинство.
– Что вы будете делать? – спросил я.
– Ничего.
– С фактами не поспоришь.
– К черту факты.
Никогда не слышал, чтобы он ругался.
– Я всегда могу дать вам копию.
– Вы меня пропустите или нет?
Дьявол сделал свое дело, яд мой исчез. Я убрал ноги с решетки. Генри тут же ушел из клуба, оставив шляпу, черную хорошую шляпу, которую я увидел на Коммон, под дождем, много веков, а не сколько-то недель назад.
Я думал его догнать или хотя бы увидеть еще до Уайтхолла и взял эту шляпу, но его нигде не было, и я повернул обратно, не зная, куда идти. Теперь у нас столько лишнего времени, просто сил никаких. Я заглянул в книжную лавочку у метро «Черинг-кросс» и прикинул: вполне возможно, что в этот самый миг Сара нажимает припудренную кнопку звонка на Седар-роуд, а Паркис караулит за углом. Если бы я мог обратить время вспять, я бы не подошел к Генри, пускай его идет один под дождем. Но что-то я не уверен, способно ли какое-либо из моих действий изменить ход событий. Теперь мы с Генри – союзники, на свой, особый лад, но боремся ли мы оба с неутомимым течением?
Я перешел дорогу, прошел мимо лотков с фруктами и нырнул в Вик-тория-гарденс. День был ветреный, серый, на скамейках сидело мало народу, и я почти сразу увидел Генри. В саду, без шляпы, он был одним из обездоленных, безымянных, тех, кто приехал из бедного пригорода и никого тут не знает, как старик, кормящий воробьев, или женщина с бумажным пакетом, на котором написано «Суон энд Эдгар». Он сидел, опустив голову, глядел на свои ботинки. Я так долго жалел себя, себя одного, что не умел пожалеть противника. Тихо положив шляпу рядом с ним, я хотел было уйти, но он поднял голову, и я увидел, что он плачет. Наверное, он прошел немалый путь. Слезы – не в том мире, в каком заседает комиссия.
– Простите,– сказал я.– Мне очень жаль.
Как легко мы верим, что условное сочувствие смоет любую обиду!
– Садитесь,– приказал он властью слез, и я повиновался.– Я думал. Вы были ее любовником?
– С чего вы взяли…
– Это единственное объяснение.
– Я не понимаю, о чем вы?
– И единственное оправдание, Бендрикс. Разве вы не видите, что ваш поступок… чудовищен?
Он вертел в руках шляпу, разглядывал фамилию шляпника.
– Наверное, вы думаете, какой я дурак, если сам не догадался. Почему она меня не бросила?
Неужели надо объяснять ему, какая у него жена? Яд заработал снова. Я сказал:
– У вас хороший, верный доход. Она к вам привыкла. С вами надежнее.
…
Он слушал серьезно, внимательно, словно я – свидетель в его комиссии. Я злобно продолжал:
– Вы мешали нам не больше, чем другим.
– Были и другие?
– Иногда я думал, вы все знаете, вам все равно. Иногда хотел поговорить начистоту, вот как сейчас, когда уже поздно. Я хотел сказать, что о вас думаю.
– Что же вы думали?
– Что вы сводник. Свели ее со мной, свели с ними, теперь – с этим, последним. Вечно со всеми сводите. Почему вы не разозлитесь?
– Я не знал.
– Вот этим и сводили. Сводили тем, что не умели с ней спать, ей приходилось искать на стороне. Сводили тем, что не мешали… Тем, что вы зануда и дурак, а тот, кто не дурак и не зануда, сейчас с ней на Седар-роуд.
– Почему она вас оставила?
– Потому что я тоже стал скучным и глупым. Но я таким не был, Генри. Это вы сделали. Она не бросала вас, вот я и стал занудой, докучал ей жалобами и ревностью.
– Ваши книги многим нравятся,– сказал он.
– А про вас говорят, что вы государственный деятель. При чем тут наша работа? Такая ерунда…
– Разве? – сказал он, печально глядя на серую тучу.– Для меня это самое важное.
Человек, кормивший воробьев, ушел, ушла и женщина с пакетом, а продавцы фруктов кричали, как звери в тумане, у станции. Было так, словно опустили затемнение.
– То-то я удивлялся, что вы к нам не ходите,– сказал Генри.
– Наверное… наверное, мы дошли до конца любви. Нам больше нечего было делать вместе. С вами она могла стряпать, отдыхать, засыпать рядом, а со мной только одно – заниматься любовью.
– Она к вам очень хорошо относится,– сказал он, будто это я плачу и его дело – утешать.
– Этим сыт не будешь.
– Я был.
– А я хотел, чтобы она меня любила всегда, вечно… Никогда ни с кем, кроме Сары, я не говорил так, но ответил он по-другому, чем ответила бы она. Он сказал:
– Человеку это не свойственно. Надо смиряться… Сара не сказала бы так; и, сидя рядом с Генри в саду, глядя на гаснущий день, я вспоминал конец нашего романа.
Она сказала мне (это были чуть ли не последние ее слова до тех пор, пока она, вся мокрая, не вошла в свой дом со свидания), она сказала: «Ты не бойся, любовь не кончается. Если мы друг друга не видим…» Она уже все решила, но узнал я только назавтра, когда телефон молчал так, словно кто-то умер.
– Дорогой мой дорогой,– сказала она.– Люди ведь любят Бога, а не видят, правда?
– У нас не такая любовь.
– Иногда я думаю, другой не бывает.
Надо было понять, что кто-то влияет на нее, раньше она так не говорила. Когда-то мы радостно согласились, что в нашем мире Бога нет. Я светил ей фонариком, она шла по развороченному холлу и снова сказала:
– Все будет хорошо. Если мы очень любим.
– Куда уж больше,– сказал я.– Все тебе отдал.
– Ты не знаешь,– сказала она.– Не знаешь.
Стекло хрустело под ногами. Только викторианский витраж над дверью выдержал. Давленое стекло белело, как лед, который растоптали дети в сырых полях или у дорог, и она повторила:
– Не бойся.
Я понимал, что она имеет в виду не странные новые снаряды, которые и через пять часов упорно жужжали где-то на юге, словно пчелы.
Той ночью, в июне 1944-го, на нас впервые посыпались «фау-1». Мы отвыкли от бомбежек. Крупных не было с февраля 1941-го, и только недавно, в феврале, была одна, небольшая. Когда завыли сирены и появились снаряды, мы решили, что несколько самолетов прорвалось через противовоздушный барьер. Если через час нет отбоя, становится не по себе. Помню, я сказал Саре: «Наверное, сирена разладилась, отвыкли». И тут в темноте с моей кровати мы увидели первый снаряд – он пролетел прямо над Коммон. Мы думали, это горящий самолет, а странно, глухо жужжит мотор без управления. Потом появился второй, потом – третий, и мы переменили мнение о зенитках. «Их же стреляют как голубей,– сказал я.– Они с ума сошли, если не уймутся». Но они не унялись, не унимались часами, даже когда рассвело, и тут мы поняли, что это не самолеты.