– Я никогда не бывал на похоронах,– сказал я, чтобы завязать разговор.
– Значит, ваши родители живы?
– Отец жив. Мать умерла, когда я был в школе, не в городе. Я думал, меня отпустят, но отец решил, что это слишком тяжелое зрелище. Так что ничего и не было. Только разрешили не готовить уроки в тот день.
– Я бы не хотела, чтоб меня сожгли,– сказала она.
– Предпочитаете червей?
– Да.
Мы были так близко, что могли не повышать голоса, но не могли посмотреть друг на друга, люди мешали. Я сказал:
– А мне что так, что так,– и тут же удивился, зачем я лгу, мне ведь совсем не все равно, это же я убедил Генри.
Вчера вечером Генри проявил слабость, он позвонил мне, попросил прийти. Удивительно, как сблизила нас Сарина смерть. Теперь он зависел от меня, как прежде – от Сары, все же я знал их дом. Я даже думал, не предложит ли он жить вместе и что я ему отвечу. Забыть Сару трудно и в том доме, и в этом, она связана с ними обоими.
Когда я пришел, он еще не совсем проснулся после снотворного, иначе мне было бы с ним труднее. В кабинете на краю кресла сидел священник– видимо, из этих редемптористов[Редемптористы – монашеский орден, основанный в XVIII веке св. Альфонсом Лигу-ори], которые по воскресеньям служат черту в темной церковке, где я расстался с Сарой. Лицо у него было хмурое, кислое. Он явно спорил с Генри.
– Это мистер Бендрикс, вы знаете, писатель,– сказал Генри.– Отец Кромптон. Мистер Бендрикс очень дружил с моей женой.
Мне показалось, что Кромптон и сам это знает. Нос тянулся по его лицу, как контрфорс по стене. Может быть, этот самый человек захлопнул перед Сарой дверь надежды.
– Добрый день,– сказал священник так неприветливо, что я ощутил, как близко колокола и свечи.
– Мистер Бендрикс очень помог мне с похоронами,– объяснил Генри.
– Я бы тоже помог.
Когда-то я ненавидел Генри. Что за чушь! Генри – жертва, как и я, а победитель – вот этот мрачный человек в дурацком воротничке. Я сказал:
– Навряд ли. Вы ведь против кремации.
– Я бы похоронил ее по-христиански.
– Она не христианка.
– Она собиралась ею стать.
– Разве этого достаточно? отрц Кромптон выложил формулу как банкноту:
– Мы признаем крещение намерения.
Банкнота лежала перед нами, ждала, что мы ее подберем. Никто не шевельнулся. Священник сказал:
– Вы еще успеете все отменить. Остальное я возьму на себя. Говорил он так, словно увещевал леди Макбет, обещая ей, чтобы отмыть руки, нечто лучшее, чем все аравийские благовония.
– Неужели и впрямь это так важно? – вдруг сказал Генри.– Конечно, я не католик, но я не понимаю…
– Она была бы счастливей…
– Да почему же?
– Церковь дает свои блага, мистер Майлз, и берет на себя многие обязанности. Есть заупокойные службы, постоянные молитвы. Мы помним наших мертвых,– добавил он, а я подумал: «Как вы их помните? Теории у вас хорошие. Вы говорите, что каждый человек важен. Волосы сочтены – но я просто чувствую рукой ее волосы, я не забыл тонкий пушок пониже затылка, когда она лежала на моей кровати лицом вниз. Мы тоже помним своих мертвых».
Заметив, что Генри поддается, я бестрепетно солгал:
– У нас нет совершенно никаких оснований думать, что она обратилась.
– Правда, сестра сказала…– начал Генри, но я не дал ему кончить:
– Она бредила перед смертью. Отец Кромптон сказал:
– Я бы никогда не посмел вмешаться, мистер Майлз, если бы у меня не было серьезных оснований.
– За несколько дней до смерти,– сказал я,– миссис Майлз написала мне. Когда вы ее видели?
– Примерно тогда же. Дней пять-шесть назад.
– Очень странно, что она об этом не пишет.
– Возможно… да, возможно, она не вполне доверяла вам.
– Возможно, вы спешите с выводами. Многие интересуются вашей верой, расспрашивают о ней, но совсем не собираются стать католиками.– Я быстро обернулся к Генри: – Глупо все менять. Распоряжение отдали, народ пригласили. Сара не была фанатичной. Кто-кто, а она бы не хотела никого беспокоить из-за прихоти. В конце концов,– я глядел на Генри,– все может быть вполне по-христиански. Конечно, Сара не христианка. Мы не видели никаких признаков. Но вы дадите отцу Кромптону денег на мессу…
– Не нужно. Я утром отслужил. Он впервые шевельнулся, повел рукой, словно увидел, что покачнулась стена, и пригнулся, хотя бомба уже упала.– Я буду поминать ее каждый день.
– Спасибо, отец,– с облегчением сказал Генри, как будто это все улаживало. И подвинул сигареты.
– Не совсем удобно говорить это, мистер Майлз, но, видимо, вы не понимаете, какой хороший человек ваша жена.
– Я ее очень любил,– сказал Генри.
– Многие любили ее,– сказал я.
Отец Кромптон взглянул на меня как учитель, которого перебил самый сопливый ученик с задней парты.
– Быть может, недостаточно,– сказал он.
– Что ж,– сказал я,– если вернуться к нашей теме, переиграть уже нельзя. Потом, это вызовет толки. Вы не хотите толков, Генри?
– Ни в коем случае!
– В «Тайме» есть объявление. Пришлось бы писать снова. Люди замечают такие вещи. Пойдут сплетни. Вы не кто-нибудь, Генри. И телеграммы придется посылать. Многие отправили в крематорий венки. Вы понимаете…
– Не совсем.
– То, о чем вы просите, неразумно.
– Мне кажется, мистер Бендрикс, у вас очень странная система ценностей.
– Вы же не верите, что кремация не даст телу воскреснуть?
– Конечно, не верю. Я свои доводы привел. Если мистеру Майлзу их недостаточно, говорить не о чем.
Он встал, и только тут я увидел, как он уродлив. Сидя он хотя бы казался величественным, но у него были слишком короткие ноги. Он был маленький и словно бы отошел куда-то далеко.
Генри сказал:
– Если бы вы пришли чуть пораньше, отец… Прощу вас, не думайте…
– Я ничего плохого не думаю о вас, мистер Майлз.
– Наверное, думаете обо мне? – с вызовом спросил я.
– Не беспокойтесь, мистер Бендрикс. Вы уже не можете ей повредить. Наверное, наслушавшись исповедей, легко опознать ненависть. Он протянул Генри руку, повернувшись ко мне спиной. Я хотел сказать: «Вы неправы. Не ее я ненавижу. И насчет Генри вы ошиблись. Он развратил ее, не я». Я хотел себя защитить: «Я любил ее»,– но ведь, наслушавшись исповедей, они умеют различить и любовь.
– Следующая – Хампстед,– сказала Сильвия.
– Вам надо к матери?
– Я выйду на Голдерз-Грин, покажу дорогу. По вторникам я к ней не хожу.
Она проводила меня до станции и хотела уйти. Я все удивлялся, зачем она так беспокоится. Никогда не видел в себе ничего, что может понравиться женщинам, а теперь – тем более. Горе и досада – как ненависть, человек становится уродливым от жалости к себе. И каким эгоистом к тому же! Я не мог стать для Сильвии учителем, я ничего не мог ей дать, но я боялся того, что меня ждет в ближайшие полчаса. Если я буду один, за мной будут шпионить, пытаясь понять, кем я был Саре, кто кого бросил. С красивой Сильвией – дело другое.
– Как же я пойду, я так одета!..– запротестовала она. Я видел, что она польщена. Я знал, что могу увести ее от Уотербери. Его карта бита. Если я захочу, он будет слушать Бартока один.
– Мы станем сзади,– сказал я.– Может быть, вы просто шли мимо.
– Спасибо, хоть черные,– сказала она про брюки. В такси я положил ей впрок руку на колено, но дальше действовать не хотел. Труба в крематории дымилась, на посыпанных гравием дорожках полузастыли лужи. Навстречу шло много людей, с других похорон, и вид у них был такой бодрый, словно они сбежали из скучных гостей.
– Вот тут,– сказала Сильвия. Вы хорошо знаете эти места.
– Папу хоронили, два года назад.
Когда мы пришли в часовню, все расходились. Расспросы про поток сознания слишком задержали меня. Боль как-то странно, условно меня кольнула. Я так и не увидел мертвую Сару и тупо подумал, что это ее дым стлался над пригородными садами. Генри шел один, ничего не различая; он плакал и меня не заметил. Других я не знал, кроме Мэллока, тот был в цилиндре. С неудовольствием взглянув на меня, он быстро прошел мимо. Человек пять были, видимо, чиновниками. Был ли среди них Данстан? Но это не очень важно. С мужьями шли жены. Кому-кому, а им церемония понравилась, я понимал это даже по их шляпам. Когда Сары нет, женам как-то легче.