«А ну тебя! — думал Альсид. — И объяснять-то тебе не стоит! Валит в одну кучу грязное и чистое белье. Нет уж, извините! Взяв дела в свои руки, мы их никому не передадим и, разумеется, не уполномочим кого-то управлять нами! И надо же додуматься, будто фашизм может быть иным, чем он был и чем он есть!..»
Алекс видел, что его мысли совсем не доходят до Альсида, и решил выложить все сразу:
— Я говорю совершенно серьезно, это не пустые слова. Стокгольмское воззвание я подписал? Подписал. Стоит мое имя под протестом против американской оккупации? Стоит. И я бы с удовольствием вошел в комитет сторонников мира, но вы плохо работаете — не пригласили меня вступить.
Он говорил все более возбужденно:
— Вы иногда упускаете очень важные моменты. Например, вы почти никогда не пишете о… я время от времени читаю «Юма», из любопытства и чтобы отвлечься… так вот, там почти ничего не пишут о торговле с Россией, о том, что нам американцы запрещают торговать с ней. А если бы вы знали, сколько есть в нашей среде людей, которым хочется вести дела с Востоком! Да, в этом вы зеваете, определенно зеваете! Если бы кто-нибудь, ну, может быть, и не обязательно ваша партия, провел бы нечто вроде референдума по этому вопросу, все были бы поражены результатами…
Странная манера у некоторых господ! Вечно придумывают: следовало бы сделать то-то и то-то. А поразмыслив, приходят к выводу: все это только коммунистическая партия способна выполнить. И если партия этого не делает, они на нее злятся. В сущности упреки их означают, что самые неожиданные люди верят в нашу партию. А когда взгляды партии совпадают с тем, что они предлагают, они приходят в полный восторг, гордятся, как будто одержали победу, и хвастаются перед каким-нибудь знакомым коммунистом, а то и перед своей братией. За время долгой работы в партии Альсид мог насчитать десятки таких случаев.
— Признаться (только пусть это будет между нами), отец, Фредерик и я здорово переругались, когда вы отказались собирать американские подъемные краны. Я говорил: рабочие правы, они защищают честь нашей фирмы. Может быть, вы об этом и не думали, но так получилось. Нам теперь не дают выпускать собственные краны, как будто мы способны только собирать механизмы, купленные за границей. Я лично предпочел бы потерять даже крупную сумму денег, чем примириться с унизительным положением, в которое нас ставят. Тогда еще все дела вел отец. В общем, он был готов признать, что поступил неправильно, приняв такой заказ, но вы же знаете его характер — раз он взялся, значит взялся! Словом, не решался нарушить договор. Да и Фредерик разжигал его самолюбие. «Как это? Подчиниться рабочим? Ни за что!» Вот почему отец попытался всех вас уволить. Но если бы он был по-настоящему убежден в своей правоте, вам бы не так легко далась победа. Уверяю вас! Впрочем, вы и сами его знаете не хуже меня! Но тут отец чувствовал что-то неладное. Растерялся. Он не видел выхода и все время говорил мне: мы между молотом и наковальней. В конце концов он отказался от заказа.
— Домой бы мне, — сказал Альсид, — голова очень трещит.
Когда Алекс был мальчишкой, Альсид говорил ему «ты». Правда, времена с тех пор переменились, тогда в мастерской у Блана работало не больше пятидесяти человек, да и старик был помягче. В обеденный перерыв хозяйский сын прибегал в мастерскую. Забавный такой мальчишка, в очках, в матросской шапочке, в десять лет ростом с восьмилетнего. Но и хитер же был! Как лисица! И умнее, чем сейчас, — попробуй распутать все, что у него накручено в башке… Альсид вспоминает, как рабочие учили Алекса есть «бутерброд с хлебом»… «Когда пойдешь в солдаты, будешь, братец, есть бутерброды с хлебом. Вот смотри: отрезаешь кусочек от ломтя, кладешь его на тот же ломоть и говоришь себе: это кусочек мяса, или паштета, или ветчины, или сыру. Словом, что тебе больше по вкусу… И у тебя прямо слюнки потекут. Легче станет жевать сухой хлеб». Но теперь, когда Алекс управляет заводом… Да, впрочем, и раньше… Как вернулся из Парижа, почему-то завел привычку носить вельветовые куртки. Токарь Гарен, его сверстник, увидел на нем куртку и крикнул: «Ты что, носишь пиджак из гофрированного железа? Ну и ну!..» Как Алекс на него поглядел! «Ишь какой! Много о себе воображает, — сказал потом Гарен. — Нет погоди, обязательно буду ему говорить «ты». Но Альсиду, в его годы, не к чему вести себя вызывающе, это недипломатично. С тех пор как Алекс вернулся, Альсид в разговорах с ним не говорил ему ни «вы», ни «ты» — старался избегать всякого обращения.