Все здесь живут сплоченно, и время от времени устраиваются маленькие общие собрания, посвященные вопросам распорядка в здании. Взять хотя бы случай с Юсуфом. На второй же день после переезда докеров в школу пришел Юсуф — спросить, не найдется ли места для его друзей — алжирцев и марокканцев. Просьба совершенно естественная. Все знают, в каком ужасном положении они находятся — им и жить-то негде. Приезжают они во Францию, поверив посулам, гонимые с родины чудовищной нищетой, такой страшной нищетой, что никакими словами ее не опишешь. Приезжают главным образом молодые. Едут, почти ни на что не надеясь — ведь в письмах из Франции уже дали им понять, что и здесь далеко не рай. Но у них нет выбора: либо умереть с голоду, либо уехать. Так утопающий в море тянется к всплывшему обломку разбитого судна. И вот они приезжают, а здесь их ничего не ждет, ничего… Чаще всего им не дают работы или же предлагают самую черную, грязную работу, от которой все отказываются. И вот…
И вот повсюду, особенно в портовых городах Франции, можно увидеть, как эти большие дети, худые, изжелта бледные — среди местных жителей таких не бывает — по утрам и в сумерках роются в мусорных ящиках. А так как люди они большой души — душа у них еще больше, чем их нищета, — то несчастные объединяются между собой, помогают друг другу с беззаветной братской любовью, и это невольно трогает, вызывает уважение. Те, у кого есть жилье, берут к себе бездомных братьев… Ничего, можно спать и на соломе, на голом полу. Легче по целым дням ничего не есть, лишь бы послать хоть немного денег своим близким, оставшимся на родине. Нередко к ним врывается хозяин: «Это еще что такое! Я сдавал помещение только для одного или для двоих!» — и требует доплаты. Погодите, настанет день, когда котел, не выдержав напряжения, взорвется. А пока…
Две комнаты африканцам, конечно, могли выделить, ко не все благожелательно отнеслись к просьбе Юсуфа.
— Знать бы, что все такие будут, как Юсуф, — сказал Альфонс, — тогда бы и разговаривать нечего…
Мартина его поддержала.
— Да не в этом дело, — прервал Папильон. — Набьется в двух комнатах с полсотни жильцов — вот тебе и предлог для полиции. Выселят нас. Заявят, что мы нарушаем порядок. Да еще и то примите во внимание: болтают об африканцах всякую чепуху, а это может повлиять на некоторых — выйдут из комитета и не станут нас поддерживать. Взять хотя бы Турнэ. Сам-то я не верю этим россказням. Ребята хорошие, я их знаю, в порту вместе работали. Душевные ребята, могу поручиться! Но надо считаться…
— Да и что там ни говори, — добавил Жежен, — а когда люди родом из другой страны, то могут выйти недоразумения. Даже если у тебя и у них одинаковые взгляды и вы в хороших отношениях, может получиться размолвка. Вот как у меня с Педро…
Жежен имел в виду случай, который и ссорой-то нельзя было назвать. Несколько дней назад на утренней отметке в порту испанец Педро при всех бросил ему упрек. Педро — политический эмигрант, работал в Марселе; в сорок седьмом году, после крупных забастовок, его уволили, и он приехал сюда. Он сам же рассказывал, как в Марселе испанцев в шутку называли «горшок немазаный», и нисколько не сердился на людей, называвших его так, — напротив, с большой гордостью говорил о борьбе, которую они ведут. Никому и в голову не могло прийти, что в этом прозвище есть что-то обидное: дружеская, беззлобная кличка — вот и все. Столько лет Педро мирился с этим прозвищем, а тут вдруг выразил протест. Правда, спокойно, без раздражения, не повышая голоса, скорее даже тихо, он сказал отрывисто, как всегда говорил по-французски:
— Что, Жежен? «Горшок»? Все время «горшок»? Почему? Я — Педро.
Окружающие были потрясены.
В конце концов просьбу Юсуфа удовлетворили, но поставили условие, чтобы в каждой комнате было не больше четырех-пяти жильцов. Юсуф, несколько обиженный колебаниями Альфонса и Жежена, поручился за это. Впрочем, уже после нескольких дней совместной жизни даже Альфонс признал, что правильно поступили, выделив две комнаты африканцам. Он был покорен.
— Это только доказывает, что приходится иногда сдаться и признать себя побежденным, — говорил он.
А вот еще одна из приятных сторон совместной жизни: если бы все по-прежнему жили в поселке — не видать бы елки ребятишкам, а тут ее устроили общими усилиями. Правда, на празднике не было отцов, и от этого стало как-то грустно. Хотели начать в два часа дня, но до трех ждали мужчин, удивляясь, гадая, почему они не возвращаются. Всё приготовили еще с вечера в одной из нижних комнат, — в актовом зале, таком большом, что жить в нем неуютно. Посредине стояла елка, настоящая елка, с яркими лампочками, вся перевитая пестрыми бумажными цепями и увешанная цветочными гирляндами Жанны Гиттон; а от верхушки елки гирлянды тянулись ко всем углам зала. Поглядишь на эти цветы, и не поймешь, что тут празднуется — рождество, Четырнадцатое июля или Первое мая?.. Но выглядело все очень нарядно, а ведь это — главное! Елка, зажженная среди бела дня, казалось, тоже нетерпеливо ждала, как и дети, теснившиеся вокруг нее, когда же начнется веселье. Ребятишки считали, что не к чему дожидаться; все равно папа еще успеет наиграться вместе с ними игрушками, которые сейчас раздадут. Ведь верно? Гармонист и кларнетист, если и скрашивали ожидание, то очень скупо: заиграют песенку и тут же оборвут, а барабанщик вступал лишь изредка, по-видимому, не желая беспокоить себя, раз праздник еще не начался. В три часа кто-то пришел сказать, что мужчины ушли защищать ферму Гранжона и надо начинать без них. Но пусть женщины не волнуются — ничего опасного произойти не может, народу на ферме собралось много, и охранники, посланные американцами, не посмеют сунуться.