— Чудо! Чудо! Да восславься во веки веков Иисус, помазанник Божий! И да станет свет твой указующим перстом для заблудших овец Израиля!
Иисус улыбался, довольный произведенным впечатлением. Протянув длани к пошатывающейся фигуре, он приказал:
— Развяжите его! Пусть идет!
Воскресшего освободили от погребального савана, и взорам собравшихся предстал человек, облаченный лишь в набедренную повязку. Кожа его была бледной, глаза тусклы, лицо покрылось испариной. От него исходил пряный запах, и Пауль вдруг цинично поймал себя на мысли, что так пахнет, если закусывать молодое вино зеленым луком. Воскресший выглядел смертельно уставшим, но ничто не свидетельствовало о том, что еще несколько мгновений назад он был мертв.
— Элеазар, узнаешь ли ты меня? — спросил Иисус.
— Да, Учитель!
— Тогда ступай и расскажи всем, что ожидает тех, кто проникся истинной верой. И вы, прочие, что видели дело рук Господа, поведайте о случившемся тем, чьи сердца объяты сомнением. И да войдет истинная вера в эти сердца, наполнив их силой!
Воскресший повиновался. Покачиваясь на неверно ступающих ногах, он двинулся вниз. Собравшиеся вновь подняли крик, славя Иисуса. Тот отвечал улыбкой, которую Пауль назвал бы снисходительной.
Представление было окончено. Иисус, а следом и зеваки потянулись вниз, к деревне. Пауль также ступил было на тропу, но мужчина с горящими глазами преградил ему путь и грозным голосом спросил:
— Кто ты и по какому праву следуешь за нами? Ты — соглядатай, подосланный фарисеями?
— Я похож на соглядатая? — вместо ответа спросил Пауль. Бородач молчал, и тогда юноша прибавил: — Разумно ли посылать того, в ком каждый признает лазутчика? Разве я похож на иудея?
— Клянусь Богом, нет! У тебя лицо презренного гоя! Но тогда ты подослан римлянами!
— Глупо! Зачем римлянам рисковать головой своего человека?
— Тоже верно. Но кто тогда ты?
— Человек.
Лицо бородача перекосилось.
— Твой ответ слишком хорош, чтобы я удовольствовался им.
— Ты странно мыслишь, — заметил Пауль не без тревоги в душе, так как все зрители, увлекаемые Лазарем и женщинами, уже сошли с холма и он оказался наедине с апостолами, чьи лица нельзя было назвать дружелюбными.
— Или ты скажешь, кто ты, или займешь место Элеазара.
— С тем чтобы уже никогда не воскреснуть! — со смешком прибавил Иисус, появившийся из-за спин окруживших Пауля апостолов.
— Я не соглядатай. Но я действительно искал вас.
— Зачем? — выкрикнул бородач. — Кто послал тебя?!
— Я беглый раб. — В качестве доказательства Пауль повертел шеей со следами от веревки — он сам их натер перед тем, как покинуть Иерусалим. — Меня зовут Дорн. Я родом из племени германцев, живущих далеко к северу.
— Чем докажешь это?
Пауль развел руками:
— Ничем. Впрочем, если кто-нибудь из вас знает мой язык, он может убедиться, что я говорю правду — я действительно из племени германцев.
— Это не доказательство!
— Больше мне нечего добавить.
— Тогда… — протянул бородач, извлекая из-за пазухи длинный нож, лишь самую малость уступающий римскому мечу.
— Не горячись, Зелот! — Иисус мягко, но в то же время решительно взял апостола за руку. — Сдается, что он говорит правду.
— А кто ты такой, чтобы судить, правда это или ложь?!
— Не горячись, брат! — твердо повторил Иисус, холодные глаза его гневно сверкнули. — Этот человек может нам пригодиться.
— Но чем? Зачем нам нужен презренный гой?
— Сила Рима велика. Нам пригодится каждый, кто встанет с нами против Рима. Почему бы не принять помощь людей другого племени, если у нас общий враг? Правильно я говорю, брат? — Иисус с улыбкой заглянул в глаза Пауля.
— Да, брат! — с вызовом ответил юноша.
Иисус засмеялся:
— Он мне нравится. Пусть идет с нами. Он станет первым апостолом для тех, кто не верует в Отца, но готов принять Сына! Нам нужны такие люди!
Слова Иисуса послужили сигналом. Апостолы разомкнули круг, лица их посветлели. Непримиримым остался лишь тот, кого Иисус назвал Зелотом. Пауль вспомнил, что в Священном писании у него было и другое имя — Симон. В глазах Симона по-прежнему были недоверие и подозрительность, но он не пошел против мнения всех.
— Хорошо, — после недолгого молчания сказал Симон. — Ты можешь следовать за нами. Но мне не нравится твое имя. Оно звучит слишком дико для наших мест.
— Хорошо, — с усмешкой согласился и Пауль. — Можешь звать меня Симоном.
Апостол яростно скрипнул зубами:
— Я — Симон! Я — Симон Зелот!
— Тогда я буду… — Пауль задумался и внезапно для самого себя прибавил: — Я буду Паулем. Надеюсь, никто не возражает?
— Нет, — сказал Иисус, внимательно прислушивавшийся к разговору. — Пауль — хорошее имя. Пусть будет Пауль. И пусть вас будет двенадцать.
— Посмотрим, что скажет на это бар-Абба! — процедил Симон Зелот.
Пауль не обратил внимания на его замечание. Почтительно поклонившись, он отошел в сторону.
Вот так вдруг выяснилось, что не столь уж сложно стать апостолом и что их число могло меняться со дня на день. Да и сами апостолы выглядели странно, но еще более странно вели себя. Пауль чувствовал, что ему еще предстоит разобраться в этом. Но пока он был доволен собой. Первая часть плана была успешно выполнена. Теперь лишь оставалось наблюдать за развитием событий…
В первый день Шеве не удалось проникнуть во дворец Ирода, где обосновался прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Она уже была совсем рядом, когда из ворот вышел отряд воинов, возглавляемый двумя офицерами, в одном из которых Охотница признала Лонгина. В руке триария было копье, которое интересовало Шеву во сто крат больше, чем все прокураторы, вместе взятые, поэтому она отказалась от первоначального плана и последовала за солдатами. Облаченная в обычную для местных женщин одежду, она не привлекала ничьего внимания.
У городских ворот центурион решил перекинуться парой слов с начальником стражи, и, пока они хохотали и хлопали друг друга по плечам, вспоминая свои недавние похождения, Шева, долго не торгуясь, купила на расположенном рядом рынке осла и теперь могла не волноваться, что отстанет от быстро шагающих солдат. Не успела она устроиться на его спине, как отряд продолжил свой путь. И тут началась череда приключений.
Ей положил начало осел, столь опрометчиво купленный Шевой. Собственно говоря, Охотница намеревалась приобрести коня, но, уловив ее мысль, мнемотический переводчик тут же сообщил, что в данном Отражении лошади положены лишь мужчинам, да и то из знатного сословия. Поэтому Шева удовольствовалась ослом, здраво рассудив, что так даже будет лучше, ибо человек на осле не привлекает такого внимания, как всадник. Но осел, столь милый и кроткий с виду, оказался на редкость своенравным животным. Он избрал свой собственный путь, сойдя с дороги в лощину, поросшую приятными его вкусу, но на редкость колючими растениями. В результате Шева оцарапала себе обе ноги, а заодно порвала в двух местах одежду. Несколько увесистых затрещин помогли ослу осознать свою ошибку, и какое-то время он вел себя смирно, неторопливо труся за солдатами, но затем у него возникла мысль передохнуть. Как ни старалась Шева сдвинуть с места упрямую тварь, как ни награждала ее то тычками, то ласковыми словами, все было прекрасно. Осел наотрез отказывался продолжить путь, и Охотнице лишь оставалось смотреть вслед удаляющемуся отряду. Когда же она, в сердцах сплюнув, оставила своего «верного скакуна» на произвол судьбы и решила продолжить путь пешком, своенравная скотина тут же последовала за своей хозяйкой. Шева попыталась опять взгромоздиться ему на спину, но не тут-то было. Стоило Охотнице остановиться, как осел замер позади ровно на том расстоянии, которое позволяло ему чувствовать себя вне досягаемости. Как только Шева продолжала путь, осел, словно верная собачонка, устремлялся следом за ней.
Так они миновали сады и поля, окружавшие город. Вдалеке показалось селение, и солдаты свернули к нему. Шева с ослом последовали их примеру. Работавшие на полях люди отрывались от своих дел и разглядывали процессию. Если мерно шагающие солдаты не вызывали у них ничего, кроме неприязни, то на женщину, за которой трусил осел, они взирали с улыбкой. Охотница натянуто улыбалась в ответ. Она привлекала внимание, а это было совершенно лишне. Но изменить что-либо было невозможно. Осел упивался обретенной свободой и не изъявлял желания возвращаться в состояние вьючного животного. Шеве оставалось лишь улыбаться и делать вид, что упрямая скотина не имеет к ней никакого отношения.