Эгет припоминал слово, часто произносимое Панком.
— Игнат — русский, — сказал он и вспомнил: — Игнат — большевик.
Начальник внимательно посмотрел на эвенка и отрицательно покачал головой.
— Нет, — сказал он, — не знаю Игната. Мы тоже большевики.
Тогда он услышал странную историю о Слипко и плохих людях, которые хотели застрелить Панка, когда Эгет был совсем маленьким.
У стана Эгет слез и помчался к чумам, чтобы рассказать эвенкам о железном олене.
Колонна долго кружила по склонам долины и, наконец, вышла к подножью Яблонового хребта. Начался мучительный подъем на ледяные стены. Трактористы не раз прощались с жизнью. Колыма защищалась от дальстроевцев шестидесятиградусными морозами, предательскими наледями и неприступными горными перевалами. На семнадцатые сутки колонна, победно рокоча моторами, вступила в безветренную долину Элекчана. Сталинградские тракторы вы держали экзамен.
Трактористы вошли в Элекчан с песней, которую сложили на коротких ночевках в падях Яблонового хребта.
Головной затянул:
Трактористы дружно подхватили:
Снова взвился над колонной, над рокочущим гулом моторов звонкий голос головного тракториста:
Песня всколыхнула глубокую тишь таежной тропы. Она звучала в ней, как девиз:
Призрак голодной смерти навсегда покинул прииски. Нескончаемым потоком двигались на штурм Элекчана колонны дальстроевцев. Берзин мечтательным взором провожал их до лысой сопки Магаданского перевала. Великое наступление большевиков на отрезанную бездорожьем Колыму продолжалось с востока.
12. Ночь в поварне
— Тагам!
Повелительное слово ударом бича рассекло морозный воздух. Олени задрали куцые хвостики и послушно ускорили шаг. Вскоре они перешли на дробную рысь. Копыта их звонко стучали по ледяной корке лежалого снега. Монотонно, жалуясь на бесконечный путь, скрипели полозья нарт. Устало кричал каюр-якут:
— Тагам! Тагам!»
Слипко бежал рядом с упряжкой. Одной рукой он держался за скользкие рога вожака, другой закрывал nолуоткрытый от частого дыхания рот.
За головной нартой вприпрыжку семенил Бочек. Пушистый капор из заячьих шкурок, огромные волчьи рукавицы, оленьи пимы выше колен и вывернутая собачьим мехом наружу кухлянка превратили маленького капитана в неуклюжее и громоздкое существо.
Длинная цепочка из оленьих упряжек и груженых нарт растянулась на кочковатой равнине пустынной тундры. Возле каждой нарты бежал укутанный в меха человек.
Прошло два месяца с того дня, когда Бочек закончил перевозку вверх по реке грузов, доставленных морскими пароходами с востока. «Бесхлебница», «бесчайница», «бестабачница» исчезли из колымских разговоров. Капитан увел судно в безопасный от ледохода затон Лабуя и, провожаемый всем населением, покинул Среднеколымск.
Морской состав экспедиции Бочека возвращался на запад. Путь был тяжел и утомителен даже при сравнении с ледовым рейсом «Ленина» через пунктиры моря Лаптевых. На протяжении трех тысяч километров кочковатой тундры и тайги между Колымой и столицей Якутии моряки встретили только два жилых пункта — Верхоянск и Абый. На картах они значились как города. На деле это были крохотные поселки: не сколько десятков почернелых от времени изб, защищенных от морозов тройными рамами в окнах; несколько сотен бородатых людей, живущих охотой, рыболовством и давно отшумевшими новостями. Они промышляли песца, ходили с заговоренным ножом на сохатого и медведя, жадно слушали редкие капсе[5] ямщиков, везущих почту из Якутска в Среднеколымск. Ямщики посещали эти места два раза в год, в месяцы больших холодов. Летом Верхоянск и Абый были окружены неприступными болотами, и случайный путешественник мог попасть туда лишь со стороны ледового моря Лаптевых, поднимаясь против течения диких порожистых рек Индигирки и Яны.
На переходе из Верхоянска в Абый морозы измучили моряков. Невидимые иглы больно кололи грудь.