Комбат сказал мне, что эти места- его родина, что вот пришлось воевать здесь- кто мог подумать!- затем он принялся подробно описывать прелести здешних мест…
В землянку я вернулся, когда стемнело и на небе высыпали звезды.
Налицо были все обитатели землянки: старшина Пидкова, маленький курносый сержант и миловидная,лет двадцати, девушка, оказавшаяся батальонным парикмахером. Они сидели за жиденьким столом, с кривыми, крест-накрест, березовыми ножками, и аппетитно уплетали из одного котелка крутую гречневую кашу.
— Як хочете исты, товарищ корреспондент,- предложил мне старшина,- то сидайте з нами вечеряти, а як ни, то видпочивайге.
Я есть не хотел и решил отдохнуть.Место мне было уже приготовлено:на нарах постланы две шинели,покрыты плащ-палаткой,а под голову вместо подушки положен противогаз.Я прилег и стал глядеть в низкий потолок землянки. Спать мне не хотелось, хотя в прошлую ночь, в дороге, я спал не больше двух-трех часов.
Старшина старательно облизал деревянную ложку, засунул ее за голенище сапога, выбрался из-за шаткого стола и сказал:
— Видтого козак и гладок,що поив, та и на бок.
Но он лег не сразу, а принялся оправлять коптилку,смастеренную из стреляной артиллерийской гильзы. Он отщипнул черный нагар, подправил фитиль, и в землянке стало чуть-чуть светлее. Затем он лег, а рядом с ним расположился и сержант.
Девушка принялась убирать со стола,что,видимо, входило в ее обязанности, и тут же запела песню про Катюшу. Она пела все один и тот же куплет, начало песни:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой…
Голос у нее был мягкий, грудной, показавшийся мне вначале приятным, но одни и те же слова песни, повторяемые раз за разом, действовали неприятно, вызывали досаду и раздражали.
Вначале я пробовал мысленно подпевать девушке, мне когда-то нравился мотив этой простой песенки, а потом у меня засосало под ложечкой, и я заерзал на своем жестком ложе.
А девушка все продолжала тянуть одно и то же. Это, видимо, вызывалось какой-то внутренней потребностью и доставляло ей удовольствие. Может быть, пение давало разрядку нервному напряжению. Девушка уже сидела в своем уголке, и по тени на стенке я видел, что она расчесывает волосы.
Старшина не вытерпел.
— Марусь! — с тоской в голосе взмолился он. — Змины пластинку! Хай воны сказятся, твои яблони и груши. Душу прямо вывертае!
— Странный вы человек, товарищ Пидкова,- обиженно отозвалась девушка. — Даже песен не любите!
Старшина вздохнул и ничего не ответил.
— Вот товарищ корреспондент,- продолжала она,- не обижаются же…
Я сделал вид, что сплю, и промолчал, хотя чувствовал, что девушка рассчитывает на мою поддержку.
Тогда она обратилась к сержанту:
— Товарищ Катков, вас беспокоит мое пение?
— Я и не такое могу выдержать…- дипломатично ответил сержант.
Старшина захохотал и закашлялся. Я не вытерпел и тоже фыркнул. Маруся умолкла. Наступила тишина. Из леса доносилось кваканье лягушек на болоте и унылые крики неведомой ночной птицы.
Я понимал, что мне надо уснуть, чтобы к утру чувствовать себя бодрым. Я пытался уснуть, накрыл ухо фуражкой для уюта, плотно закрыл глаза, старался считать,но из моих попыток ничего не получалось.Сон,особенно нужный сейчас, не приходил. Слишком велико было нервное напряжение. Так случалось всегда, когда я не мог себе отчетливо представить, что ждет меня в ближайшие часы. Приходили и тут же мгновенно улетучивались тысячи мыслей, и ни на одной из них я не мог сосредоточиться.Эти мысли утомляли и не давали спать. Иногда я впадал в тревожное забытье,потом вдруг вздрагивал от какого-то внутреннего толчка, всматривался в острый язычок пламени коптилки и опять лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в тишину. А ее нарушали по-прежнему лишь кваканье лягушек и тоскливые птичьи выкрики. Но почему птичьи? Может быть, это кричит не птица? Может быть, это подают условные сигналы гитлеровские солдаты? Я напряженно вслушивался. Крик следовал через определенные интервалы, начинался с низкой ноты и кончался высоким, пронзительным воем. Я прислушивался и… незаметно уснул.