Криворученко стоял не двигаясь и смотрел вслед, пока мы с полковником не скрылись за поворотом тропинки. И я чувствовал, какие мысли тревожили его горячую голову.
«Желаю успеха!» — еще звучали в ушах последние слова Семена.
«Успех! — подумал я. — А ведь его в лотерее не выигрывают и на дороге не подбирают, в любом деле он трудом дается…»
На лесной тропе нас встретил небольшого роста, аккуратный, подтянутый командир батальона со знаками различия капитана на петлицах. Меня сразу удивил задумчивый, немного печальный взгляд его черных глаз и седоватые, точно присыпанные пудрой, виски. На вид ему было не больше двадцати пяти — двадцати семи лет.
Командир полка познакомил нас. Пошли втроем.
Примерно через полкилометра лес расступился и открылась деревушка в одну улицу. По правую ее сторону тянулись дома, а по левую — против каждого дома погреба.
На избяных крышах, на воротах красовались резные петухи, коньки, на окнах — наличники с хитрыми узорами, но дома, не тронутые снарядами, выглядели тоскливо. Жители давно уже ушли отсюда, и деревенька обезлюдела, захирела.
— Тут и облюбуйте себе местечко. Лучше всего погреб. Надежнее… А кто сейчас обитает в моей старой землянке? — обратился командир полка к капитану.
— Старшина, парикмахер и два сержанта.
— Вот там мы и поселим гостя.
Миновали деревню, свернули вправо. Вновь углубились в лес и остановились у края опушки, густо поросшей лютиком. Тут стояла землянка, крытая в два наката кругляком. На землянке яркой полоской лежал золотой луч уходящего солнца. Вошли внутрь.
Здесь старшина считал обмундирование, перекладывая его из одной груды в другую. При нашем появлении он вытянулся и представился командиру полка по уставу. Потом, пожимая мне руку, отрекомендовался:
— Пидкова.
Землянка была глубокая, просторная, с широкими нарами вдоль стен. Правая сторона отделялась двумя сшитыми простынями. Я заглянул туда: чисто, опрятно. На стене несколько открыток, зеркальце. Здесь, видно, располагался парикмахер.
— Квартиранта к вам привел, — сказал старшине командир полка. — Прошу любить и жаловать.
Старшина не без любопытства посмотрел на меня, человека в гражданской одежде.
— Украинец? — спросил я его.
— Эге ж. Самый что ни на есть полтавский.
— Вот и хорошо! На досуге побалакаем.
Мы вышли из землянки.
— Ну, желаю удачи! Большой удачи! — сказал командир полка и крепко пожал мне руку.
Мы вернулись с капитаном в землянку, и он, подозвав старшину, напомнил ему, что в момент подхода немцев к расположению батальона старшина должен проводить меня в деревню.
— Есть не хотите? — спросил меня капитан.
Я ответил, что уже обедал.
— Тогда пройдемтесь. Здесь есть чудесные места.
Я согласился.
Уже вечерело. Пахло хвоей и лесными травами.
По бревну мы перебрались через небольшую протоку, потом спрыгнули в траншею и пошли по ходу сообщения, который повел нас к переднему краю. Ход сообщения заканчивался отвесным невысоким обрывом, поросшим мелким кустарником. Сквозь кустарник виднелась темно-зеленая, в водорослях поверхность озера. Местами оно было украшено белыми водяными лилиями. Над озером прогуливался ветерок, собирая на воде морщинки.
Чуткая, настороженная тишина. Где-то у противоположного берега стонет выпь, поплескивает рыба.
Обходя озеро, наткнулись на бойца. Он сидел спиной к нам на траве, обхватив колени руками, и так был занят своими мыслями, что даже не заметил нас.
— Токарев, ты что здесь делаешь? — строго спросил капитан.
Боец быстро вскочил на ноги, повернулся, и я увидел совсем молодое курносое лицо в веснушках и светлые глаза с редкими выгоревшими бровями.
— Так… сижу, товарищ капитан, — ответил он неопределенно и нахмурился.
Я заметил, что веки у него покраснели и припухли, как бывает у детей после слез.
— Иди в палатку, — приказал командир батальона. —Там сейчас будет громкая читка.
— Слушаюсь!
Мы пошли своей дорогой. Спустились вниз, и когда уселись на берегу небольшого ручейка, капитан сказал:
— Горюет паренек. (Я догадался, что он говорит о Токареве.) Два дня назад отца его убили. Артиллеристом был. — Капитан немного помолчал, и я почему-то почувствовал, что ему тяжело не менее, чем Токареву. — И кто теперь без горя… — продолжал он. — Я вот тоже не опомнюсь никак. Имел жену, дочь, мать, отца, а теперь никого не имею — все погибли… И страшно погибли: заживо спалили их фашисты…