Под застрехой сарая шумно копошились и чирикали воробьи. Мой спутник ткнул в застреху штыком, и оттуда сорвалась воробьиная ватага. Автоматчик ухмыльнулся.
Тронулись. Телега прыгала по кочковатой дороге. Я подложил под себя сена и сел поудобнее, приготовившись к длительному пути. Надо было как-то скоротать время, и я начал разглядывать немцев. Все они в моих годах, по виду обозники. У кучера широкая, круглая спина, отвислые плечи. Второй, пучеглазый, с автоматом на шее, который в избе проявлял свою осведомленность о месте пребывания капитана Гюберта, искоса поглядывал на меня, думая, что я этого не замечаю. Третий, сидевший на задке свесив ноги, насвистывал себе под нос какой-то марш.
Проехали небольшое озерцо, подернутое пепельной дымкой тумана. В озере плескались нырки.
За изломом дороги началась опушка леса. Тут устроили небольшой привал. У самой стены леса, как отшельник, стоял давно покинутый избяной сруб. Он еще цел, но посерел, покосился, порос мохом. Двери открыты настежь. Внутри пусто, загажено. Общипанная ворона, хозяйничавшая в углу сруба, с тревожным криком метнулась к двери, не на шутку перепугав пучеглазого автоматчика.
Опушка залита еще теплым солнечным светом. Немцы поочередно чистили сапоги и приводили себя в порядок. Минут десять я бродил по влажному зеленому ковру с еще не испарившейся росой. Потом вновь все уселись в телегу и поехали дальше.
Багряная осень вступала в свои права. Подходило к концу бабье лето. Уже редко-редко можно было увидеть плывущую в воздухе белую паутину. Начинался листопад.
С каждым километром лес дичал и приобретал мрачно-торжественный вид. Узкая песчаная дорога — как видно, старый, заброшенный зимник — вилась между двух стен леса. Густые, пышные кроны высоких сосен сплетались вверху, образуя плотный, почти непроницаемый шатер. Сквозь него едва пробивались солнечные лучи. Тут, наверное, и в самый солнцепек царили полумрак и прохлада.
Наконец лес начал редеть и появились дубки, березы, ельник. Впереди в просветах между деревьями замелькали строения.
Кучер-немец решительно свернул влево и, прокатив еще с полсотни метров, въехал на освещенную солнцем поляну. Я увидел несколько больших деревянных домов, прижавшихся к лесу и в три ряда обнесенных колючей проволокой. Между домами расхаживал часовой. На проволоке болталась фанерная дощечка с крупной надписью:
«Ахтунг! Минен!» — «Внимание! Мины!»
Быстро окинув взглядом поляну, я пришел к заключению, что все абсолютно совпадает с тем, что говорил Брызгалов. Значит, я попал куда следует. Это и есть «осиное гнездо».
Телега остановилась у ворот ограды. Немцы вступили в переговоры с часовым. Я между тем читал крупные надписи на дощечках, прибитых к столбам:
«Опытная лесная станция»,
«Вход воспрещен»,
«Предъяви пропуск».
«Ничего себе, «опытная станция»! — подумал я. — Не так давно здесь отдыхала и резвилась наша детвора, а сейчас хозяйничал наглый, самоуверенный враг…»
Влево за проволочной оградой разбит детский гимнастический городок: турник, шведская лесенка, горка, столб для гигантских шагов, бум. Над двумя домами провисала на высоких шестах радиоантенна.
Часовой, пропустивший нас внутрь ограды, дернул за проволоку, и где-то тотчас забренчал колокольчик.
Я спрыгнул с телеги. Ладони рук вдруг стали влажными. Это нехорошо — признак волнения. Надо подтянуться.
Пучеглазый автоматчик ввел меня в дом, а сам удалился. Комната была чистая, просторная, с бревенчатыми стенами.
За столом сидел унтер-офицер, занятый «серьезным делом»: в руках он держал перо, которым гонял по столу большого рогатого жука. Жук пытался уйти, но немец его не пускал. Временами жук останавливался, грозно водил длинными усами и поднимался на дыбы, производя при этом какой-то шипящий звук. Немца это страшно веселило.
Писк телефона прервал его развлечение.
— Хир унтер-официр фом динст Курт Венцель. Яволь, эс ист хир цу бефель![9] — заученной фразой отбарабанил он в трубку.
Потом подошел ко мне и начал выворачивать уже до него опустошенные карманы. Позади раздался глуховатый, словно из сундука, голос:
— Это вы, что ли, к господину Гюберту?
Вопрос был задан по-русски.
— Да, я, — ответил я обернувшись.
Передо мной стоял небольшого роста уже пожилой, невзрачный с виду мужчина в немецком мундире, с тонкими ногами, обтянутыми бриджами[10]. Лицо с узеньким, приплюснутым лбом и водянистыми глазками было вдоль и поперек изрезано морщинами.