Прошло три дня. Нового ничего не было. Но на четвертый день позвонили из Москвы и попросили к телефону Фирсанова.
Из короткого разговора следовало, что Брызгалова надо держать под рукой, никуда не отправлять до прилета полковника Решетова.
Кто такой полковник Решетов, никто не знал. Одно было ясно: полковник едет с каким-то поручением.
Рано утром на фронтовом аэродроме мы встречали Решетова. Это был человек с суровым, хмурым лицом. Ему можно было дать за сорок.
— С кем имею честь?.. — спросил он, выйдя из самолета и окидывая нас взглядом.
Фирсанов назвал себя и представил нас.
— Решетов, — сказал полковник, вынул из кармана гимнастерки бумажку и подал ее Фирсанову.
Фирсанов прочел бумажку, спрятал в карман и сказал, что о его прибытии предупрежден еще вчера вечером.
Полковник поздоровался со всеми за руку и спросил, ни к кому не обращаясь:
— Как дела?
Фирсанов ответил, что дела идут как будто неплохо.
— А это посмотрим, — сказал полковник, усаживаясь вместе с нами в машину.
Все переглянулись.
Сидя в машине, я внимательно наблюдал за полковником и заметил, что он все время правой рукой старательно массирует левую кисть. Присмотревшись, я разглядел, что левая рука у него короче правой, вся в рубцах и неестественно бледна.
Всю дорогу от аэродрома до города полковник молчал. Приблизив лицо к ветровому стеклу, он, казалось, пристально всматривался во что-то. В зеркале шофера было отлично видно лицо полковника с двумя складками повыше переносицы. Теперь оно показалось мне знакомым, но я не мог припомнить, где его видел.
Лишь только мы приехали в штаб, полковник быстро обошел все комнаты, вышел на веранду, поговорил с подсменным часовым, спросил, откуда он родом, с какого времени в армии, был ли на фронте, в боях, потом справился у него, годна ли для питья колодезная вода, которой тот умывался, а затем вновь вошел в штаб.
В рабочей комнате Фирсанова полковник уселся на маленький жесткий диван, стоявший в простенке между двух окон, расстегнул воротник гимнастерки и спросил:
— Курите?
— Курю, — ответил Фирсанов.
— Прошу. — Решетов протянул пачку папирос Фирсанову, потом нам и закурил сам.
Я не сводил глаз с полковника и хотел угадать, с чего он начнет разговор. Полковник был, видимо, не из числа торопливых. Он спокойно попыхивал папиросой, не вынимая ее изо рта, и смотрел на стену, где среди нескольких небольших фотографий висел снимок Долорес Ибаррури.
Казалось, папироса у полковника горит медленнее, чем обычно. Наконец он кончил курить, поднялся с дивана и остановился у стены против портрета Долорес Ибаррури, продолжая потирать руку и в такт движениям правой руки медленно покачивая головой.
— Прекрасная женщина… Прекрасная коммунистка… — негромко проговорил полковник. — Много дней довелось мне быть с ней под одной крышей. — Он помолчал, будто что-то вспоминая, и неожиданно спросил Фирсанова: — Ну что же, вы выяснили, знает ли Гюберт Саврасова, к которому следовал Брызгалов?
— Мне это неизвестно. Над этим вопросом я не задумывался, — ответил Фирсанов, мельком взглянув на Коваленко.
— Напрасно. Это очень важно. — Полковник начал ходить по комнате.
— Разрешите, товарищ полковник, — обратился к нему Коваленко.
— Пожалуйста.
— Мне кажется, что Гюберт должен знать Саврасова. Мне думается…
— Давайте, майор, договоримся так, — перебил его Решетов: — о том, что кажется и думается вам, мы побеседуем на досуге, а сейчас будем говорить о вещах более реальных.
— Есть! — коротко ответил майор Коваленко и замолчал.
Всем стало неловко.
— Где парашютист? — спросил полковник после паузы.
— Во дворе, рядом, — ответил Фирсанов.
— Распорядитесь, чтобы его привели. — Полковник вновь зажег папиросу и продолжал молча ходить по комнате.
Ввели Брызгалова.
Полковник остановился против него и несколько секунд пристально, в упор смотрел ему в глаза. Брызгалов нервно передернул плечами и отвел в сторону глаза.
Вопросы полковник задавал громко, четко, отрывисто.
— Вас готовил к переброске Гюберт?
— Я уже сказал об этом вот им. — Брызгалов кивнул в нашу сторону.
— Меня не касается, кому и что вы сказали. Отвечайте!
Тон был требовательный и строгий. Брызгалов сразу подтянулся:
— Да, Гюберт.
— А возил на прыжок тоже он?
— Нет, не он, другой немец.
— Фамилия его?
— Не знаю.