В тот день, когда в лагерь должен был прийти Фома Филимонович, я, выражаясь официальным языком, окончательно принял на себя командование группой и провел с ребятами обстоятельную беседу.
Это происходило прохладным, росистым утром.
Мы проверили наличие имущества, оружия, боеприпасов, специальной техники, продуктов и взяли все на учет. Того, чем располагала группа, и того, что было сброшено в мешке, было вполне достаточно для выполнения поставленной перед нами задачи.
Затем я сказал Семену, что хочу осмотреть Полюс недоступности и подступы к нему. Мы обошли остров, а потом отправились через болото в лес.
В болоте гнездилось множество дичи. Кулички и бекасы выпархивали из-под самых ног.
И я невольно сказал:
— Вот бы сюда централочку!
Семен, шагавший рядом, тряхнул своим непокорным чубом, усмехнулся и сказал:
— Нет, мы ведем себя тихо.
— И правильно. А вблизи никто не появляется?
— Вблизи нет, — ответил Семен, — а вот на озере, километрах в семи отсюда, Березкин как-то видел двух крестьян. Рыбу ловили бреденьком. Но это было еще весной.
Дальше он рассказал мне, что группа помимо наблюдения за резиденцией Гюберта вела и обычную разведку. Ребята поочередно выходили в отдаленные населенные пункты и, называя себя партизанами, что было удобнее всего, беседовали с жителями и узнавали от них различные новости. Ребята также совершали вылазки на шоссейную дорогу и наблюдали за прохождением воинских транспортов. Все сведения передавались на Большую землю.
— А партизаны далеко? — поинтересовался я.
— Не особенно, — ответил Семен, — километров двенадцать. Столько же, сколько до шоссе, но в другую сторону. Логачев дважды проведывал их.
Обход занял около трех часов. Я получил полное представление о Полюсе недоступности.
Возвращались в лагерь проголодавшиеся, уставшие и еще издали заметили царившее там оживление. До нас доносился громкий говор, смех, а когда мы вышли из зарослей орешника, то увидели Фому Филимоновича в окружении Тани и ребят.
Они сидели у пылающего костра, под березой, где я впервые пришел в себя. Над огнем висел закопченный котел, из него валил пар.
Фома Филимонович, увидев меня, поднялся с земли и заторопился навстречу.
Он обнял меня и долго тискал, приговаривая:
— Заждался тебя, душа моя! Заждался! Грешным делом, подумывал, что не свидимся… Какой же ты чахлый!
— Маленько прихворнул, — ответил я, вглядываясь в подсушенное временем и заботами лицо старика.
— Слыхал, слыхал… Ребятки все рассказали. И угораздило же тебя влипнуть в это болото, пропади оно пропадом! — Старик покачал головой и потянул меня к костру.
— Ты надолго? — спросил я.
— Да часика на три… — ответил Кольчугин и обратился к Тане: — А ну-ка, дочка, давай глухаря налаживать.
Таня бегом бросилась в куст орешника и вернулась с ощипанным и выпотрошенным глухарем.
— Ну-ка, Мишутка, — обратился старик к Березкину, — спроворь мне листьев, да покрупнее. Живенько!
Березкин побежал выполнять поручение.
Фома Филимонович поглядел ему вслед, подмигнул мне и спросил:
— Как паря?
— Хорош!
Кольчугин усмехнулся и заметил:
— Сущий цыган… ни дать ни взять. И большой умелец. У него из рук ничего не вывалится!
Фома Филимонович поворошил палкой костер, сгреб в сторонку горящие поленья и золу и, вытащив из-за голенища большой нож, вырыл им в земле вместительную ямку, На самое дно ее он насыпал золы. Когда Березкин принес листья, старик аккуратно обернул в них глухаря, положил в ямку, засыпал ровным слоем золы и земли и передвинул костер на прежнее место.
— Вот так… — проговорил он, вытирая о траву нож.
В котле бурлило какое-то варево, и аппетитный запах щекотал ноздри.
Все расположились вокруг костра, смолистый дымок обкуривал нас и разгонял мошкару. Сквозь зеленые кружева ветвей проглядывало густо-синее безоблачное небо.
Фома Филимонович подвинулся, положил руку на мое колено и сказал:
— Значит, сон в руку выдался. Привиделось мне сегодня в ночь, будто я от тебя письмишко получил. И вручил мне его Похитун. Пришел — а ты уже тут.
— А как Похитун? — спросил я.