Гюберт говорил бесстрастно, без интонаций. Казалось, слова срываются с его губ независимо от его желания.
«Что же мне ответить? Лгать, как лжет он, этот юноша, запутаться, навлечь на себя подозрение, поставить под угрозу провала большое дело, доверенное мне, или разоблачить его, советского человека?»
Я колебался недолго и ответил:
— Я не бывал в тех краях, но мне кажется…
Мне не дали докончить.
— Плевать я хотел на то, что вам кажется, — прервал парашютист, заставив меня вздрогнуть. — И на все плевать я хотел… Я лучше знаю, где я родился! — И он смерил меня с ног до головы взглядом, полным ненависти и презрения.
Я понимал его. Отлично понимал, преклонялся перед его мужеством.
— Все ясно… — с холодным безразличием произнес Гюберт и опросил пленного: — Вы по-немецки понимаете?
Тот как-то злорадно усмехнулся и с неплохим произношением ответил:
— Ферштее нихьтс.[10]
Гюберт поморщился и вновь спросил:
— По всей вероятности, вы офицер. Так?
— Да, и горжусь этим.
— Чин?
— Чины у вас, мы без них обходимся.
— Прошу прощения, — иронически заметил Гюберт. — Звание?
— Лейтенант.
— Зачем пожаловали в наши края?
— Это не ваши, а наши края. Я могу вас опросить: зачем вы сюда пожаловали?
«Молодец! — отметил я про себя. — Герой!»
Я непреодолимо хотел чем-нибудь — жестом, кивком или движением глаз — ободрить смелого советского воина, но об этом нечего было и думать. Я взглянул на Гюберта. В его глазах мерцали злые огоньки, губы подрагивали. Но он невозмутимо, даже без угрозы, предупредил:
— Ничего, скажете, товарищ Проскуров.
— Закурить дайте! — неожиданно потребовал тот.
— Это дело другое, — произнес Гюберт. Он взял сигарету, раскурил ее и, подойдя к Проскурову, сунул горящим концом в рот.
Проскуров дернулся, облизал губы и сплюнул.
— Я презираю вас, слышите вы! — крикнул он в лицо Гюберту. — Презираю! Не прикасайтесь ко мне! — И он топнул ногой. — Вы способны издеваться над детьми и безоружными…Вы трус! Вы подлый трус! Развяжите мне руки, и я не посмотрю, что у вас пистолет. Я прыгну на вас и перегрызу вам горло! Я не боюсь вас!. И не скажу вам больше ни слова!
Все это он выпалил дрожавшим от ярости голосом. Ярость была не только в голосе, но и в его глазах, в искаженном лице.
Гюберт повел плечом, отвернулся и сказал мне:
— Идите, господин Хомяков. Этого субъекта надо привести в чувство, успокоить. Тогда, я надеюсь, мы найдем общий язык.
— Попробуйте! — угрожающе проговорил Проскуров.
Я вышел подавленный. Хотелось уткнуться головой в подушку и плакать от сознания своего бессилия.
Но этим эпизодом мои испытания не кончились. Они только начались. Не прошло и получаса, как ко мне пожаловал Похитун. Без всяких предисловий он объявил:
— Гауптман распорядился поместить парашютиста Проскурова на ночь в вашей комнате. На полу. Авось он что-нибудь выболтает. Постарайтесь разговорить его. Ему сейчас притащат матрац. В коридоре всю ночь будет сидеть автоматчик. Так что ничего страшного. Устраивает такая компания?
— Не особенно, — через силу ответил я.
— Ерунда! Плюйте на все и не вешайте нос! Часы его сочтены. Утром его прикончат. Гауптман не привык цацкаться… Желаю спокойной ночи и хороших сновидений. — Похитун развязно поклонился, глупо осклабился и вышел.
«Этого еще не хватало!» — подумал я, не зная, куда себя деть и за что взяться. Мне предстояла страшная пытка.
Через короткое время солдат втащил в мою комнату набитый соломой матрац и бросил его на пол у окна. Вслед за этим комендант ввел связанного Проскурова, подвел его к матрацу и толкнул. Проскуров упал лицом вниз и страшно выругался.
Он лежал долго, молчал, тяжело вздыхая и исподлобья поглядывая на меня.
Я решил не гасить свет, разделся и лег. Я понимал игру Гюберта: он, не брезгуя ничем, хочет лишний раз проверить меня. И вот нашел удачный предлог.
Я не мог поговорить по душам с Проскуровым, а как страстно хотелось. Ведь это была его последняя ночь! Где-то там, на нашей стороне, конечно, есть у него отец, мать, может быть, братья, сестры, жена…Кто им поведает о трагической гибели сына, брата, мужа? А я был бессилен помочь. Меня, конечно, подслушивали. Раух, наверное, уже сидит у своих часов и ждет не дождется услышать мой голос.
О сне нечего было и думать. Как можно заснуть, когда чуть не рядом с тобой лежит твой товарищ, жизнь которого окончится с восходом солнца, когда ты слышишь его прерывистое дыхание, видишь его бледное лицо.