Вдруг вижу — деревушка, хаток пятнадцать. Можно было, взяв правее, миновать ее, но я этого не сделал. Знал, что обычно опасность ожидает разведчика в населенном пункте, но шел. Шел потому, что хотел узнать, что это за деревня и где я нахожусь.
Я понимал, что могу нарваться на немцев, а поэтому стал подбираться к деревне осторожно, оглядываясь, вслушиваясь. На окраине выбрался на наезженную дорогу. Она вела в лес. Я остановился. Тишина. Ни человеческого голоса, ни лая собаки, ни огонька… Я подкрался к крайней избенке, кособокой и словно придавленной снегом. «А вдруг в этой хате немцы?»
Я достал из кобуры пистолет и согнутым пальцем постучал в окно. Никто не отозвался. Постучал вторично. Тишина. Хотел постучать уже в третий раз, но увидел, что кто-то прилип носом к стеклу. Вгляделся — женщина. Она тоже вглядывалась в меня и дрожащим, старушечьим голосом спросила:
«Чего тебе, непутевый?»
«Как называется ваша деревня?» — спросил я.
Она молчала. На мне был белый маскхалат с капюшоном, и трудно было разобраться, кто я таков.
«Чего же молчишь?» — спросил я.
«А ты кто такой?» — спросила в свою очередь она.
Я не решился назвать себя и, будто не расслышав ее вопроса, спросил:
«Немцы есть в деревне?»
И тут она вдруг завопила:
«Роберт Францевич! Роберт Францевич! Вставай скорей! Немцев спрашивают…»
Размышлять было некогда. Я помчался изо всех сил. Роберт Францевич, конечно, эсэсовец или комендант. Сейчас он натягивает на себя шинель, потом схватит автомат, выскочит из избы, даст очередь, поднимет своих на ноги — и начнется погоня. Я мчался к лесу, не чуя ног под собой. Леса я достиг в считанные минуты. Посмотрел на часы — стрелка уже перевалила за пять. Тут мне пришла мысль сбить возможную погоню со следа. Я обдумывал, как это сделать, и увидел сваленную ветром сосну. Корни ее, присыпанные снегом, торчали в двух шагах от дороги, а вершина уходила в лес. Я прыгнул с дороги на корень и пошел по стволу. Добравшись до конца, я соскочил и побежал в чащу. Бежал долго, остановился передохнуть и вздрогнул: на меня кто-то шел, ломая сухие ветки. Я поднял пистолет и крикнул:
«Стой! Кто идет?»
В ответ раздался спокойный голос Накрохина:
«Не дури, Сенька. Это я».
Я бросился к нему, обнял его на радостях и спросил:
«Где же ты пропал?»
«На сосне болтался!»
«Как?»
«Очень просто. Опустился на нее, запутался в стропах и еле высвободился. Но я не пойму, куда мы попали? Ведь то место я хорошо знаю».
Я рассказал Накрохину о своем приключении. Он покачал головой. Плохо дело! Видно, летчик спутал. Мы хотели было сделать перекур, но тут до нашего слуха долетели ослабленные расстоянием голоса людей.
«Это погоня», — сказал я.
«Только без паники, — говорит Накрохин. — Иди за мной!»
Мы пошли, и минут через десять вновь услышали голоса впереди себя.
Накрохин выругался и сказал:
«Только бы овчарок не пустили по следу, сволочи, а так мы их обдурим».
Мы свернули круто влево и прибавили шагу. Мы спускались в овраги, скользили по снежным увалам, взбирались на пригорки и наконец выбрались на накатанную дорогу. Она мне показалась знакомой.
Накрохин посмотрел на часы и ахнул: до первого сеанса с Большой землей оставалось в запасе не более получаса.
«Бежим, — сказал он. — Десять минут по дороге, пять в сторону, а пять останется мне для раскладки рации».
И тут он втянул голову в плечи и опять выругался: впереди снова послышались голоса. Нас, как волков, обкладывали со всех сторон. Мы взяли круто вправо и побежали сколько было сил. На ходу натыкались на пни, проваливались в ямы, стукались лбами, падали друг на друга, поднимались и вновь бежали…
Остановились, выбившись из сил, на замерзшем болоте. Прислушались и ничего, кроме собственного дыхания, не услышали. Погоня, видимо, отстала или сбилась со следа.
Накрохин сказал:
«Отсюда ни шагу, пока не кончу сеанс. А ты сторожи».
И он передал мне свой автомат. Затем он раскинул рацию, набросал при свете карманного фонарика радиограмму, начал настраиваться. Потом сказал:
«Черт знает что… Я хочу им передать, а Центр свою передачу навязывает».
«Принимай! — посоветовал я. — Теперь не до споров».
Накрохин перешел на прием, записал несколько слов и вдруг, сбросив наушники, захохотал и стал кататься по снегу.
Я опешил, не понимая, в чем дело. Подумал, грешным делом, уж не рехнулся ли он.
Нахохотавшись вволю, он сунул мне в руку лоскут бумаги. Я осветил фонариком и обмер: телеграмма была незашифрованной. И она гласила: