– Среди этих, как вы их называете, эвфемизмов было довольно много обидных, – заметила Сильвия. – Проклятия превосходили числом комплименты.
– Значит, эти проклятия звучали из твоих уст, – подметила миссис Саттертуэйт. – Кристофер ни единого обидного слова тебе не сказал.
Недобрая усмешка тронула губы Сильвии. Она повернулась к священнику.
– Вот она, мамина трагедия, – торжественно сообщила она. – Мой муж – один из ее любимчиков. Она его обожает. А он терпеть ее не может.
С этими словами Сильвия неспешно вышла в соседнюю комнату, и вскоре послышался тихий звон чайной посуды, а отец Консетт продолжил чтение у свечи. Его огромная тень расползлась по сосновому потолку, по стене и тянулась по полу к его ногам в неуклюжих ботинках.
– Ужасно, – проговорил он. При этом он бормотал себе под нос едва различимое «ам-ням-ням». – Ам-ням-ням… Хуже, чем я боялся… Ам-ням… «Возвращение ярма согласен но строгих условиях». Что еще за «собенно»? Видимо, первую букву «о» пропустили. «Особенно отношении ребенка урезать расходы нелепо нашем положении перевести все средства ребенку квартира вместо дома без развлечений готов уволиться поселиться Йоркшир полагаю будешь против ребенок живет сестры Эффи навещать любое время телеграфируй если условия временно приемлемы тогда вышлю срочно новые списки расходов тебе матери подумать выезжаю вторник прибываю Лобшайд четверг потом Висбаден две недели обсуждение социальных проблем зпт решение наших вопросов только подчеркнуто четверг».
– То есть он не собирается читать ей нотации, – заметила миссис Саттертуэйт. – Он делает акцент лишь на том, что все решится в четверг.
– Но зачем же… Зачем же он потратил на эту телеграмму столько денег? Неужели искренне полагал, что вы тут все с ума сходите от беспокойства?.. – спросил отец Консетт, а потом замолчал.
В дверях появилась Сильвия, она медленно шла, держа в вытянутых руках чайный поднос, поверх которого виднелось ее поразительно оживленное лицо с выражением необычайной загадочности.
– О дитя мое! – воскликнул отец. – Ни Марфа, ни Мария, которой пришлось делать непростой выбор, не выглядели столь же невинно. Почему же вы не можете служить опорой добродетельному мужчине?
Послышался тихий звон подноса. Три кусочка сахара упали на пол. Миссис Титженс с досадой прошипела:
– Так и знала, что этот проклятый сахар попадает с подноса.
Она с шумом опустила поднос на стол, покрытый скатертью.
– Я заключила пари с самой собой, – сообщила она, а потом повернулась к священнику. – Я скажу вам, почему он послал телеграмму. Все из-за стремления походить на занудных английских джентльменов, которых я терпеть не могу. Ведет себя, как министр, а на самом деле он младший сын в семье, только и всего. Вот за что я его презираю.
– Он прислал телеграмму не поэтому, – вмешалась миссис Саттертуэйт.
Сильвия изобразила на лице усталую сдержанность.
– Само собой, не поэтому, – сказала она. – Он отправил ее из предусмотрительности, той самой высокомерной, показной предусмотрительности, которая так меня злит. Он сказал бы так: «Полагаю, будет лучше, если тебе дадут время на раздумья». Такое ощущение, что я вовсе не живой человек, а памятник какой-то, и со мной можно говорить лишь по определенному протоколу. А еще он отправил телеграмму потому, что он совсем как деревянная кукла – его ни за что не согнуть, не сломать, эдакое воплощение непоколебимой честности! Он не стал писать мне письмо, потому что не смог начать его с обращения «Дорогая Сильвия!» и закончить фразой «Искренне твой», или «Твой навеки», или «С любовью»… Честный дурак, вот он кто. Он такой формалист, что не может обойтись без миллиона условностей, но предельная честность мешает ему соблюсти и половину из них.
– Что ж, раз вы, Сильвия Саттертуэйт, так хорошо знаете своего супруга, то почему так и не научились жить с ним в мире? – спросил отец Консетт. – Недаром говорят: Tout savoir c’est tout pardonner[7].
– Это неправда, – сказала Сильвия. – Когда узнаешь о человеке все, становится скучно… скучно… скучно!
– А как вы ответите на его телеграмму? – поинтересовался отец Консетт. – Или вы уже ответили?
– Я подожду до понедельника: пусть поволнуется. Заодно и проверим, отправится ли он в путь во вторник. Вечно он носится со своими сборами и отъездами, как курица с яйцом. В понедельник я напишу ему: «Ладненько» – и ни слова больше.
– Зачем же отвечать ему так вульгарно? – спросил священник. – Ведь вам это совсем не свойственно. Пожалуй, речь – единственное, в чем не проявляется ваша вульгарность.