- Ну, предположим, - протянула Энжи, не пуская в свой голос ни одной нотки кокетства. - Давайте пройдемся.
- Прекрасно, - пробормотал себе под нос ее новоиспеченный спутник и, выпустив в усыпанное звездами небо струйку густого дыма, увлек Энжи за собой в темноту вечерних парижских улиц.
Я повернулась к двери, будто кто-то замедлил все мои движения. Ярость и злоба, кипевшие во мне до сих пор, отступили, как волна при отливе, обнажив острые колья страха, разом пронзившего меня со всех сторон. Я ничего не могла сказать в свое оправдание, только открывала и закрывала рот, глядя на Робеспьера, стоящего на пороге комнаты.
- Дверь моего кабинета была открыта, - сообщил он, когда молчание совсем уж затянулось, затем сделал шаг в комнату и аккуратно прикрыл дверь. - Вы искали меня?
Язык мой неожиданно отмер, и я поняла, что снова могу говорить.
- Да, - произнесла я и жестом слепого протянула Робеспьеру найденную мною бумагу, - я искала вас, а нашла это.
Ему не хватило одного взгляда, чтобы понять, что я держу в руках - он забрал у меня ордер, внимательно вчитался в него (даже очков не хватало - ему приходилось щуриться), и его черты, и без того казавшиеся смазанными, перекосились, будто кто-то с силой ударил его прямо в лицевой нерв.
- Натали, - голос его был вкрадчив, как всегда, когда ему надо было кого-то убедить, - вам надо успокоиться. Вы…
- Нет! - вдруг завопила я, едва не срываясь на пронзительный визг. - После такого я уже не успокоюсь!
Бледнея на глазах, он замер. Я продолжила орать - мне наплевать уже было, слышат нас внизу или нет, все равно жить мне осталось несколько дней, так что я считала себя вправе наконец-то выплеснуть на Робеспьера все, что я о нем думаю.
- Я вас больше не боюсь! - заявила я, выбивая из его руки лист; тот мягко спланировал на ковер, а ладонь Робеспьера осталась висеть в воздухе, словно он - шарнирная кукла, которую я поставила в определенное положение. - Я не хочу больше перед вами стелиться! Можете делать, что хотите, отправьте меня под трибунал, давайте же! Вам это ничего не стоит, вы диктатор, убийца, вы бесчувственная сволочь! И да, да, черт подери, я вас ненавижу! Ненавижу больше всего на свете, потому что вы - тиран, без совести, души и сердца!
Я надеялась, что он сорвется, наорет на меня тоже, а потом прикажет арестовать прямо сейчас, но глупо было так думать - его лицо закаменело, превратившись в неподвижную маску, только на щеках начал проступать яркий, нездоровый румянец, а над приоткрывшимся будто в удивлении ртом выступили мелкие прозрачные капли. Я испепеляюще посмотрела ему в глаза и увидела, что они черны от неестественно расширившихся зрачков. И больше всего мне захотелось ударить его, сломать, раздавить, заставить почувствовать хотя бы слабый отголосок той боли, что вот уже несколько месяцев снедала меня по кускам.
Я кинулась к нему.
- Вы…
Слова застряли у меня в горле, потому что Робеспьер сделал то, что я меньше всего могла ожидать от него - шагнул ко мне, шатнувшись, и протянул руку, будто стремясь за меня ухватиться. Но я передернулась от мысли, что он хотя бы тронет меня, как будто от одного прикосновения меня грозила намертво опутать и задушить шелковистая, клейкая паутина. И я, не думая уже, что делаю, собрала все силы, которые еще оставались у меня, и вложила их в то, чтобы толкнуть Робеспьера в грудь.
- Не прикасайтесь ко мне!
В этот раз ему не удалось сохранить равновесие - повинуясь толчку, его тело шарахнулось назад, он заплелся в собственных ногах и рухнул ничком на ковер. Я услышала только приглушенный шерстистой тканью звук удара о пол, а потом наступила тишина - звенящая и мертвая, как неожиданное затишье после гигантской бури.
Путь был свободен. Я могла бежать, у меня даже была фора - Дюпле наверняка сначала приведут в чувство своего любимого квартиранта, а потом уже будут думать, куда я подевалась. Эта мысль меня почти окрылила, и я в одно мгновение оказалась у двери, схватилась за ручку, уже представляя, как выскочу на улицу и побегу прочь - сведшая все счеты и свободная.
Что-то остановило меня. Какое-то странное ощущение, царапнувшее изнутри, которому я не могла дать названия. Но всего моего воодушевления как не бывало, когда я обернулась, как я думала, в последний раз, и бросила взгляд на распростертое на ковре тело моего поверженного врага. Мне надо было ощутить мстительное торжество, но вместо этого меня что-то нещадно закололо в самое сердце. То самое чувство, от которого меня в свое время предостерегал Марат. “Оно уведет тебя в такие дебри, что вовек не выберешься”, - так он сказал или как-то вроде того. Но я не Марат, я не могу довести себя до такого ожесточения, чтобы…
- Твою ж мать, - ругнулась я и выпустила дверную ручку. Уйти, оставив Робеспьера, да кого угодно, в таком состоянии, я не могла. Может, я вообще убила его? Да что со мной было только что?..
Нет, он был жив, но пульс у него был такой, что сосуды, казалось, сейчас лопнут, а, приложив кончики пальцев к его лбу, я ощутила такой жар, что тут же отдернула руку, как от открытого огня. Лихорадило его по-страшному, и я запоздало поняла, что именно это было причиной тому, что его так шатало из стороны в сторону.
Я снова бросилась к двери и открыла ее, но не чтобы бежать, а чтобы заорать во весь голос:
- Бонбон! Элеонора! Кто-нибудь, скорее сюда!
Суета поднялась невероятная. Бонбон и хозяин дома подняли Робеспьера с пола, хотя, по моему мнению, тут с лихвой хватило бы и сил кого-нибудь одного из них, отнесли в его спальню и уложили в постель. Я, следовавшая за ними по пятам, впервые увидела, какое у Робеспьера лицо, когда он не напряжен, не сжимает губы и не щурит глаза, пытаясь выгадать, что на душе у собеседника - странно, но оно казалось совсем другим, нежели я привыкла видеть: умиротворенным, мягким и даже в чем-то симпатичным. Одежду с него сняли, но я не имела большого желания наблюдать за этим, так что вернулась в комнату, только когда больного накрыли одеялом.
- Что с ним? - спросила я беспокойно, тронув Бонбона за рукав. Он лишь сокрушенно покачал головой:
- Не знаю. Пусть скажет врач.
За врачом послали Виктуар, и он пришел удивительно быстро, несмотря на поздний час. Вокруг кровати, на которую уложили больного, столпились все обитатели дома, и так случилось, что ближе меня к нему оказалась только Нора - она присела на край постели и тревожно наблюдала за работой врача. Тот пощупал пульс, проверил температуру, поцокал языком и вытащил из своего чемоданчика что-то длинное, блестящее и явно острое.
- Принесите какой-нибудь сосуд, пожалуйста, - попросил он, и мадам Дюпле тут же протянула ему неглубокую жестяную миску.
- Это подойдет?
- Как нельзя лучше, - кивнул врач и принялся устраивать руку Робеспьера поперек ободка. Я посмотрела еще раз на непонятного предназначения ножик, который он пока отложил в сторону, и испуганно обернулась к Бонбону.
- Что это он собирается делать?
- Пустить кровь, - ответил Огюстен, слегка удивившись моему вопросу. - Ты что, никогда раньше не видела?
- Нет, - пробормотала я потрясенно, наблюдая за тем, как врач с явным знанием дела одним скользящим движением рассекает руку больного, и в миску начинает, стекая по бледной, испещренной венами коже, тонкой струйкой сочиться кровь. Робеспьер слабо застонал и заметался, и в тот момент я была близка к тому, чтобы ему посочувствовать - с такой медициной, действительно, недолго и в ящик сыграть.
- Тише, тише, - пробормотала мигом оказавшаяся рядом Нора, осторожно поглаживая больного по разметавшимся, слипшимся волосам, - все будет хорошо.
Он действительно успокоился, будто мог ее слышать, и никак более не препятствовал тому, что из него вытянули почти полную миску крови. Если он умрет от этого, подумалось мне, моей вины в этом не будет. А, значит, бежать пока не обязательно. Может быть, будет достаточно просто подождать.
========== Глава 29. Яд ==========
Несколько дней я провела, не находя себе места от напряженного ожидания. Робеспьер не приходил в себя, едва дышал, но не умирал, и я поражалась, какая гигантская воля к жизни, оказывается, притаилась в его невзрачном теле. У постели его все держурили по очереди, согласно составленному Элеонорой графику, куда вписали и меня, несмотря на мои слабые возражения. По счастью, Робеспьер вел себя тихо и большую часть времени просто спал, но иногда у него начинался бред, и он слабым голосом нес какую-то чушь, искать смысл в которой было делом заведомо бесполезным. Иногда ему казалось, что он снова на трибуне, и он доказывал что-то своим воображаемым оппонентам, но речь его представляла набор никак не связанных меж собой слов и скоро замолкала, когда он выдыхался и срывался на судорожный кашель. В другие моменты его и вовсе одолевали какие-то странные видения, которые меня то удивляли, то пугали.