Первым моим порывом было закричать от боли и ярости, захлестнувших меня в один момент, отвесить Огюстену звонкую пощечину и убраться прочь, но рука моя лишь судорожно дернулась и так и не занеслась для удара. Мысль, пришедшая мне в голову, была убийственна, но верна: может, он на это и намекал? Одна я далеко не уйду, это знаем мы оба. Но я могу попробовать купить его согласие пойти со мной… пусть даже и такой ценой.
Главным было не ошибиться, не дать ему повода сказать, что я слишком плохо выполнила свою часть нашего негласного договора. Поэтому я усилием воли заставила себя не думать о том, что собираюсь сделать. Пусть тело останется лишь оболочкой, с которой он сотворит, что захочет. Душа моя в этот момент будет далеко и никак от этого не пострадает. По крайней мере, на это я очень надеялась.
С трудом шевеля захолодевшими руками, я медленно начала расстегивать пуговицы на жилете. Смущенную улыбку изобразить не забыла - мол, я не против, я вся твоя, а ты мне нравишься уже давно. Получилось, наверное, не очень убедительно, потому что он замер с расширенными глазами, и наблюдал за тем, как я раздеваюсь, не сделав ни малейшей попытки как-то мне помочь. Впрочем, это было даже лучше - унижаться, так до конца.
Пол в его комнате неожиданно показался мне холодным, и я, закончив стягивать белье и чулки, неловко переступила с ноги на ногу. Мне казалось, что меня выставили на всеобщее обозрение, что на меня пялятся десятки глаз, и больше всего мне хотелось закрыться, убежать, спрятаться в укромном местечке, где никто не сможет меня найти. Но я вспомнила сотоварищей Бийо, которые наверняка разыщут меня везде, и заставила себя шагнуть к Огюстену, протянуть руку и погладить его по лицу.
- Бонбон, - знакомое прозвище теперь отдавало чем-то прогорклым, и мне хотелось выплюнуть его навсегда, чтобы никогда больше не произносить, - почему ты еще одет?
Простой вопрос, произнесенный, как мне казалось, достаточно соблазнительно, заставил его ожить. Не прекращая скользить жадным взглядом по моему телу, Огюстен перехватил мою руку и прижался к ней губами - до того горячими, что мне захотелось отдернуться.
- Скажи, что ты мне не снишься, - пробормотал он, обнимая меня за талию и неторопливо укладывая на прохладные простыни; я ощутила себя лягушкой в лаборатории, которую сейчас будут потрошить наживую, и когда пальцы Огюстена коснулись моей груди, вздрогнула, как если бы к моей коже поднесли скальпель.
- Я тебе не снюсь, - проговорила я, не улавливая смысла собственных слов. Если он хочет, чтобы я это сказала - пускай. Я все, что угодно скажу, только бы он не бросал меня одну.
Мои слова послужили ему одобрением, и я не успела вздохнуть, как он оказался надо мной. Никогда я раньше не думала, что кого-то может быть так много, но Огюстен сжал меня, как тисками, не только в своих руках - меня окружил его запах, тепло, которое источало его тело, и я почувствовала, что ничего своего у меня уже не остается, и я начинаю беспомощно задыхаться. Но и это было не худшее: хуже было, когда он начал целовать меня, оставляя на лице, груди и животе горячие, мокрые следы, которые в первую секунду жгли, как огнем, а потом заставляли зябко вздрагивать от каждого дуновения воздуха. Как Огюстен раздевался, я не видела, ибо предпочла закрыть глаза; но, неловко обнимая его, я чувствовала каждый недостаток его тела, от чрезмерно пухлых, рыхлых боков до россыпи мелких родинок под правой лопаткой. Отвращение пробирало меня настолько сильно, что я, как ни старалась, не смогла это скрыть.
- Ты в порядке? - участливо спросил он, прерывая серию влажно-скользких поцелуев ключицы. Молясь о том, чтобы ничто меня не выдало, я покивала:
- Да… да, продолжай.
Он вернулся к своему занятию, казалось, с удвоенным услием, и я изо всех сил старалась делать вид, что мне хорошо - изображала вздохи, подавалась навстречу, для чего приходилось воображать, будто постель протыкают раскаленные ножи, и меня проткнут тоже, если я не приподнимусь. Не получалось даже представить, что я не с Огюстеном лежу в постели, а с кем-то другим - настойчиво лез в нос его сладковатый, терпкий запах, который не мог принадлежать никому другому; на секунду мне почувствовались в нем отголоски спиртного, и, когда я вспомнила, что Огюстен позволил себе за ужином пару бокалов вина, меня начало тошнить.
Я не была возбуждена; как от этого вообще можно быть возбужденным? Это было похоже на визит клиента к проститутке - он играет в нежность и заботу, потому что ему захотелось, а она должна подстроиться под условия игры, потому что это ее единственное средство к существованию. Я не могла забыть лезвие гильотины, которое продолжало угрожать мне; глядя безотрывно в потолок и машинально предоставляя Огюстену терзать мою шею и плечи, я почти что видела, как оно висит над моей головой, готовое в любую минуту сорваться вниз. Вот, кажется, и кровь капнула… нет, это просто настойчивые, вездесущие губы Огюстена оставили на моей коже очередной мокрый след.
- Ты очень красивая, - прошептал он мне в самое ухо, легко, почти что ненавязчиво касаясь моего колена. Я знала, чего он хочет, и заставила себя покорно развести ноги. Внутри у меня все холодело и сжималось, я старалась расслабиться, но тщетно - боль неприятно резанула меня, и я не смогла сдержать мучительного вздоха. Надо было отвлечься от того, что происходит, любой ценой, иначе мне грозило разрыдаться прямо здесь и сейчас, под человеком, которого я никогда не знала и которому отдала себя для того, чтобы спасти свою чертову, никчемную жизнь.
Он еще шептал что-то, судя по интонации, ласковое, но я не слушала - считала про себя секунды, напряженно думая, когда же этот ад закончится. Никогда я не думала, что притворяться так сложно, а ведь мне придется делать это бесчетное количество раз, пока буду вынуждена находиться с ним рядом. Эта мысль сломила меня окончательно, и я, не заботясь уже о том, как выгляжу, испустила глухое и безнадежное рыдание.
Он, слава богу, не услышал или принял это за стон удовольствия - как раз в этот момент он застыл, вытянувшись в струну и закатив глаза: ему явно было не до моего самочувствия, он, судя по лицу, получал чистое, незамутненное наслаждение. Впору было за него порадоваться, но я решила, что сделаю это как-нибудь в другой раз - стоило ему восстановить дыхание и вернуть взгляду осмысленность, как я тут же сделала попытку выползти из-под его тяжелого, непереносимо жаркого тела. Он не стал мне мешать и скатился в сторону, на подушки, тут же слабо чертыхнулся, вытащил из-под себя позабытую в запале книгу и, не имея возможности дотянуться до тумбочки, положил ее рядом с собой. Я лежала, не дыша, и ждала, что он скажет - от его вердикта зависела моя жизнь.
Он заговорил не сразу - какое-то время молчал, глядя в потолок, и я следовала его примеру: как ни стучала у меня в голове тревожная мысль, что мы упускаем драгоценное время, я не чувствовала в себе сил даже пальцем пошевелить. Словно я извалялась в грязи с ног до головы, и теперь она застыла, сковывая все мои движения.
- Натали… - он перекатился на бок и приобнял меня, начал ощупывать и поглаживать, будто ища те места на моем теле, до которых еще не успел добраться и оставить на них свой след, - я не думал, что все так получится, но… я просто голову потерял…
- Мы оба ее потеряем, если не поторопимся, - я нетерпеливо стряхнула его руку и приподнялась. - Я… с радостью повторю это все, но когда мы окажемся подальше от Парижа, ладно?
Поднялся и он. Я бы даже сказала - подскочил, как ошпаренный. Лицо его, только что хранившее благостное и удовлетворенное выражение, перекосилось в болезненной гримасе.
- Ч… что? - он смотрел и на меня, и куда-то мимо, точно не видя. - Нет, не говори этого. Не говори.
- Не говорить чего? - спросила я, чувствуя подступающий вал злости. - Мы уходим, Бонбон, милый. Или ты меня завалил из любви к искусству?